— Омлет, — услышал в ответ.
— Но мы же ели омлет вчера, — запротестовал он.
— Давай съедим и сегодня, — улыбнулась она.
— Хорошо.
День они провели, как и предыдущий, только вместо Лувра побывали в Карнавале, [52] а вместо Люксембургского сада — в музее Гиме. [53] Но наутро, когда на вопрос Эшендена Анастасия Александровна опять попросила заказать на завтрак омлет, его сердце упало.
— Но мы ели омлет вчера и позавчера, — напомнил он.
— Тебе не кажется, что это веская причина съесть его и сегодня?
— Нет, не кажется.
— Уж не подвело ли тебя этим утром чувство юмора? — спросила она. — Я ем омлет каждый день. Лучшего блюда из яиц просто нет.
— Очень хорошо. В таком случае мы, разумеется, съедим омлет.
На следующее утро Эшенден уже смотреть на него не мог.
— Тебе омлет, как и всегда? — спросил он.
— Разумеется. — Она нежно ему улыбнулась, продемонстрировав два ряда больших, квадратных зубов.
— Хорошо, я закажу тебе омлет, а себе — яичницу-глазунью.
Улыбка исчезла с ее лица.
— Яичницу-глазунью? — Она помолчала. — Не думаешь ли ты, что это необдуманное решение? Так ли необходимо нагружать повара лишней работой? Вы, англичане, все одинаковые, для вас слуги — машины. Вам не приходило в голову, что у них такие же сердца, что и у вас? Те же чувства, те же эмоции? Так чего удивляться, что пролетариат кипит от негодования, видя чудовищный эгоизм буржуа… таких, как ты!
— Ты действительно думаешь, что в Англии произойдет революция, если в Париже я закажу на завтрак яичницу-глазунью, а не омлет?
Анастасия Александровна возмущенно вскинула голову.
— Ты не понимаешь. Это дело принципа. Ты думаешь, это шутка. Разумеется, я знаю, ты просто забавляешься, и я могу посмеяться над шуткой, как и любой другой, Чехов вот известен в России, как юморист, но неужели ты не понимаешь, о чем речь? Неверен сам подход. Ты какой-то бесчувственный. Ты бы не говорил так, если бы стал свидетелем событий тысяча девятьсот пятого года в Петербурге. Когда я думаю о толпах перед Зимним дворцом, о стоящих на коленях в снегу женщин и детях, об атакующих их казаках… ох, нет, нет, нет!
Ее глаза наполнились слезами, лицо перекосило от боли. Она взяла Эшендена за руку.
— Я знаю, у тебя доброе сердце. Ты проявил легкомыслие, и больше мы говорить об этом не будем. У тебя богатое воображение. Ты все тонко чувствуешь, я знаю. Ты ведь закажешь себе омлет, как и я, правда?
— Естественно, — отозвался Эшенден.
В оставшиеся дни он каждое утро ел омлет. Официант даже заметил:
«Monsieur aime les oeufs brouillés». [54]
В конце недели они вернулись в Лондон. Он обнимал Анастасию Александровну, а ее голова покоилась на его плече от Парижа до Кале и от Дувра до Лондона. Ему вдруг вспомнилось, что поездка на поезде от Нью-Йорка до Сан-Франциско занимает пять суток. Когда они прибыли на вокзал Виктория и стояли в ожидании кеба, Анастасия Александровна посмотрела на Эшендена круглыми, блестящими, чуть выпученными глазами.
— Мы чудесно провели время, не правда ли? — спросила она.
— Восхитительно.
— Я уже приняла решение. Эксперимент удался. Я готова выйти за тебя в любой день, только скажи.
Эшенден тут же представил себе, как до конца своих дней ест по утрам омлет. Посадив Анастасию Александровну в кеб, сам он сел в другой и попросил отвезти его в «Кьюнард», [55] где купил билет на первый же корабль, отплывающий в Америку. И ни один иммигрант, стремящийся к свободе и новой жизни, не взирал на статую Свободы с большей радостью, чем Эшенден, когда одним ясным, солнечным утром его пароход входил в нью-йоркскую гавань.
С тех пор миновали годы, и Эшенден больше не виделся с Анастасией Александровной. Он знал, что с началом революции в марте они с Владимиром Семеновичем уехали в Россию. Они могли оказаться полезными ему, а Владимир Семенович как-никак был обязан ему жизнью, и он решил написать Анастасии Александровне письмо с вопросом, может ли он навестить ее.
Когда Эшенден сошел в ресторан ко второму завтраку, он чувствовал себя несколько отдохнувшим. Мистер Харрингтон уже ждал его. Они сели за столик и начали есть то, что ставили перед ними.
— Попросите официанта подать нам хлеба, — сказал мистер Харрингтон.
— Хлеба? — повторил Эшенден. — Хлеба нет.
— Но я не могу есть без хлеба, — сказал мистер Харрингтон.
— Боюсь, вам придется обходиться без него. Здесь нет ни хлеба, ни масла, ни сахара, ни яиц, ни картофеля. Только мясо, рыба и зеленые овощи.
У мистера Харрингтона отвисла челюсть.
— Но это же как на войне! — сказал он.
— Во всяком случае, очень похоже.
На момент мистер Харрингтон онемел. Затем он сказал:
— Я сделаю вот что: выполню данное мне поручение как можно быстрее, а потом уберусь из этой страны. Миссис Харрингтон не захотела бы, чтобы я сидел без сахара и масла. У меня очень чувствительный желудок. Фирма ни за что не послала бы меня сюда, если бы не предполагала, что я буду пользоваться всем самым лучшим.
Вскоре к ним подошел доктор Эргон Орт и протянул Эшендену конверт с адресом Анастасии Александровны. Эшенден познакомил его с мистером Харрингтоном. Вскоре стало ясно, что доктор Эргон Орт мистеру Харрингтону понравился, и Эшенден без дальнейших проволочек указал, что лучше переводчика ему не найти.
— По-русски он говорит, как русские. Но он американский гражданин и не подведет вас. Я знаю его не первый год, и, уверяю вас, вы можете на него спокойно положиться.
Мистеру Харрингтону этот совет пришелся по вкусу, и, кончив завтракать, Эшенден ушел, оставив их договариваться о частностях. Он написал Анастасии Александровне и быстро получил ответ, что сейчас она уходит на митинг, но заглянет к нему в отель около семи. Он ожидал ее с некоторым страхом. Разумеется, он знал теперь, что любил не ее, а Толстого и Достоевского, Римского-Корсакова, Стравинского и Бакста, но опасался, что ей это могло в голову и не прийти. Когда она явилась где-то между восемью и половиной девятого, он пригласил ее пообедать с ним и с мистером Харрингтоном. Присутствие постороннего человека, решил он, смягчит неловкость, но он мог бы не тревожиться: через пять минут после того, как они сели за суп, ему стало ясно, что чувства Анастасии Александровны к нему столь же прохладны, как его к ней. Он испытал некоторое потрясение. Мужчине, как бы скромен он ни был, трудно представить себе, что женщина, прежде его любившая, может больше не питать к нему любви, и хотя он, разумеется, не думал, будто Анастасия Александровна пять лет чахла от безнадежной страсти, он все-таки ожидал, что легким румянцем, движением ресниц, дрожанием губ она выдаст тот факт, что он еще владеет уголком ее сердца. Ничего похожего. Она говорила с ним, как со знакомым, которого рада увидеть после недельного отсутствия, но чья близость с ней чисто светская. Он осведомился о Владимире Семеновиче.