Посвящается
Ольге Топоровской-Дихтер
и Антонию Либере
Дедушка и бабушка с Мулей и Нюсей жили на Волянке, на окраине Борислава. Входили в их дом сзади, со двора. Там стояла собачья конура и росло дерево. Пес бегал вдоль растянутой между домом и деревом веревки, к которой был привязан. Звали его Лис.
Мать втаскивала меня за руку по нескольким деревянным ступенькам на веранду и открывала дверь в кухню. Все вещи здесь лежали на своих местах. Бабушка Антонина, низенькая и ворчливая, ходила в черном платье на пуговичках. У нее были черные волосы и черные глаза, как у матери и у меня. Со всеми, кроме меня, она говорила по-немецки.
В салоне на плетеной этажерке стояли тома немецкой энциклопедии, оправленные в зеленую кожу. Гладкие холодные страницы были исписаны готическими буквами. Я медленно перелистывал их, разыскивая фотографии и картинки. Немецкие летчики из подвешенной к цеппелину гондолы стреляли по самолетам с цветными кругами на крыльях. Крепко сжимая рукоятки пулеметов, рискованно перегибались через край. Я боялся, что они выпадут из гондолы в темную ночь, прорезанную лучами прожекторов.
На стене рядом с этажеркой висели бабушкина мандолина и фотография дедушки в австрийском мундире, с медалью и саблей.
Бабушка выросла в Вене. Я не знал, что она делала до знакомства с дедушкой: в самых ранних своих воспоминаниях они уже вместе пели вальсы Штрауса. Они обожали оперу; склонившись через барьер третьего яруса, слушали арии Моцарта, доносившиеся со сцены как из глубокого колодца. А еще поднимались в кабинке, прицепленной к огромному колесу Riesenrad [1] , и смотрели на город, где евреи были счастливы. «В Дунае текли молоко и мед», — рассказывала бабушка.
Муля родился сразу после свадьбы. А когда бабушка была беременна Андей, началась война и мужчин забрали на фронт. Дедушка стал фельдшером в артиллерийском полку. Бабушка благодарила Бога, что пушки стоят на дальних позициях. Вскоре, однако, Галицию захлестнуло наступление русской армии. Евреи из маленьких местечек, опасаясь погромов, убегали в Вену. Отступающую австрийскую артиллерию русские обстреляли шрапнелью. Дедушка был ранен и получил медаль. Когда в полевом госпитале бабушка ворчала, что немцы чересчур деликатничают с «этими русскими дикарями», дедушка успокоил ее. «Культура все победит», — сказал он.
Однажды умер император. По обеим сторонам широченной улицы молча стояли люди. Бабушка, держа Мулю за руку, протиснулась к мостовой. Черные лошади с траурными плюмажами везли позолоченный катафалк. Сзади ехали гусары в парадных мундирах. Над их склоненными головами покачивались знамена. За войском катили кареты с важными начальниками и дамами в вуалях. Процессия двигалась к гроту, в котором хоронили Габсбургов. Там ждала высеченная в камне могила.
После войны разразилась всеобщая забастовка, и империя рухнула. На тротуарах сидели мужчины без рук и ног, а перед ними лежали военные фуражки донышком вниз. Никто не бросал шиллингов. Не было работы.
* * *
Дедушка с бабушкой уехали из Вены в Борислав, где жила дедушкина родня. Путешествие было долгим; приехав, они вынесли узлы на перрон и поставили под польским флагом, висевшим там с недавних пор.
Дедушку, который прекрасно считал и писал каллиграфическим почерком, взяли бухгалтером в нефтяную компанию, принадлежащую французам. Жалованье ему положили хорошее. Бабушка помогала его сестрам, которые с трудом сводили концы с концами. Совала им в руку деньги, а перед праздниками отправляла к ним Мулю и Андю с корзинками с едой. Свое пальто переделала для племянницы, чей отец проиграл все в карты.
«Ей семнадцать лет, и она должна нравиться, — сказала бабушка плачущей от зависти Анде. — У тебя еще все впереди».
В это время родилась вторая девочка, но прожила недолго. Бабушка не могла с этим примириться. И хотя вскоре на свет появилась Нюся, не переставала вспоминать покойную доченьку и плакала.
Спустя несколько лет дедушка решил завести собственное дело. Он уволился и открыл на Волянке магазин скобяных товаров. На полках разложил молотки, дверные замки, керосиновые лампы и ловушки для тараканов, которые купил, взяв деньги в долг в банке. Для старой скобяной лавки на другой стороне улицы пробил последний час. Но наступила депрессия, и люди перестали покупать. Старая лавка с грехом пополам продолжала существовать, дед же обанкротился. К счастью, французы взяли его обратно. Долги он отдавал скрупулезно. Перед самым началом новой войны выкупил последний вексель.
Дедушка был седой, с коротко подстриженными усами, в очках в проволочной оправе. Носил белоснежные рубашки с твердыми воротничками. Перед выходом из дома (он любил захаживать в кондитерскую) доставал из кармана фланелевую тряпочку и протирал сверкающие, как зеркало, туфли. Потом стряхивал пылинки с лацкана пиджака и открывал дверь. Женщины в доме его уважали.
Муля ходил на уроки скрипки. За ним топала Андя, которой дедушка велел приглядывать за братом. Приближаясь к фотопластикону [2] , Муля вынимал из кармана монеты, предназначавшиеся учителю, и бежал в кассу. «Я скажу папе!» — кричала Андя, поспешая за ним. Скрипку они прислоняли к стенке круглого деревянного барабана с латунными окулярами, за которыми находилась карусель со снимками. Время от времени раздавалось рычание мотора. Карусель тогда поворачивалась на несколько градусов и со скрежетом останавливалась. В окулярах появлялись новые трехмерные фотографии. Поначалу Андя делала вид, что не смотрит, но вскоре широко раскрывала глаза. Сквозь огромный калифорнийский кедр проходила асфальтовая дорога. В прямоугольном отверстии, вырезанном в стволе, стоял «форд», на который опирался шофер.
Однажды дедушка встретил в кондитерской учителя музыки, и Мулю выпороли ремнем. На следующий день, за завтраком, дед отодвинул чашку с кофе и обратился к сыну, который был похож на артиллериста с медалью и саблей на фотографии.
«В Польше для евреев, кроме торговли, адвокатского дела и медицины, все пути закрыты, — сказал дедушка. — Для торговли у тебя ума маловато. Адвокат — не профессия. Будешь врачом».
Муля и его одноклассники, евреи, поляки и украинцы, или дрались до крови, или сбивались в кучу и отравляли жизнь другим. Однажды, на уроке про древний Рим, они запустили в класс лягушек. «Самуил Мандель! Двойка по поведению», — крикнул учитель. Дедушкины мольбы не помогли. Муля остался на второй год. Когда он наконец получил аттестат, евреев на медицинский уже не принимали. Муля уехал учиться в Прагу. Однако вскоре из-за нехватки денег ему пришлось вернуться в Борислав.