Михал молчал.
— Почему вы уезжаете? — перевел поляк с орлом.
— У меня там родные.
— Ага.
— Проходите! — Русский закрыл тетрадь.
Следующими были мы с матерью.
— Проходите!
Паровоз стоял под парами. Высунувшийся из окна машинист смотрел на продвигающуюся под ним толпу. Люди шли вдоль открытых товарных вагонов. На раздвинутых дверях виднелись нарисованные белой краской буквы ПУР. Поезд был гораздо длиннее перрона, и цепочка этих ПУРов исчезала где-то вдалеке.
Наш вагон был самый последний. Спрыгнув с перрона, мы неуклюже шагали по шпалам соседнего пути. Михал нес чемодан и портфель с документами, а мать сумку с едой. Я шел с пустыми руками. Пол вагона был высоко над моей головой. Михал подхватил меня под мышки и закинул в вагон. Потом вместе с каким-то мужчиной помог залезть матери.
Внутри вагона стояли спиной друг к другу деревянные скамейки. Между ними и стеной с маленькими окошечками под потолком был узкий проход. В одном конце, за деревянной перегородкой, стояло ведро с крышкой, в другом — печка с трубой, выходящей через крышу, и бочка с питьевой водой.
Скамейка была узкая и скользкая. В толстом пальто и шлеме я чувствовал себя гусаром в шишаке и доспехах. То и дело соскальзывал со скамейки — приходилось подтягиваться обратно. Болтая ногами, я раздумывал, как гусары зашнуровывали ботинки. И вдруг стукнул себя по лбу. Да у них же сапоги были железные!
— Не размахивай ногами, еще ударишь кого-нибудь, — сказал Михал.
— Расстегни крючок, — добавила мать.
Пока я возился с крючком, вагон вдруг резко дернулся вперед. Я упал на пол. Михал расхохотался.
— Прицепили второй паровоз, — сказал он, вытирая глаза.
— Встань — пальто испачкаешь, — приказала мать.
За открытыми дверями мелькали головы. Некоторые в поисках своего места проходили взад-вперед по нескольку раз. Какой-то мальчик, не достававший до пола вагона, подпрыгивал, стараясь заглянуть внутрь. Но должно быть, не увидел того, кого искал, и ушел. Вагон был такой большой, что все еще казался пустым, хотя в него забирались целыми семьями.
— Слава Иисусу! — сказал нам кто-то.
Мать в ответ улыбнулась.
— Проклятый вагон! — шепнула она нам. — В таком же увезли маму.
Когда поздно ночью дверь задвинули, вагон был уже полон. Те, кому не хватило сидячих мест, лежали на своих и чужих узлах. Члены семей, которые пришли последними, устроились в разных концах вагона и перекрикивались над головами других. В тусклом свете свисавших с потолка ламп выделялись пестрые платки крестьянок, сброшенные с головы на плечи. В печке горел уголь, который вечером принесли железнодорожники. На лицах, освещенных отсветами огня, дрожали красные и золотые пятна.
Засвистел задний паровоз. Мы услышали шипенье пара. Удары буферов приближались. Вагон тряхнуло, и поезд тронулся. Свистнул передний паровоз. Застучали колеса. В окошечках проплыли и исчезли станционные огни.
Семья около бочки с водой начала петь. Вскоре к ним присоединились и другие. Пенье растеклось по вагону и окружило нас. Женщины и мальчики жалобно выводили высокими голосами:
Мать Пресвятая, грешников надежда,
сжалься над нами ныне, как и прежде.
Мы, дети Евы, скорбно умоляем:
будь милосердна, мы к Тебе взываем!
Сидящая рядом с нами на полу молодая женщина из-под Тарнополя, которая целый день читала розарий [24] , прервалась и, не выпуская из рук четок, подхватила:
Ради усердных матери молений,
Сын Твой прощает наши прегрешенья.
От бурь и зноя на пути суровом
Ты укрываешь нас Своим покровом.
По мере того как поезд набирал скорость, лампы раскачивались все сильнее и в конце концов стали вращаться на крюках. Вытянутые тени рук и голов заплясали на стенах. Закружилась карусель диковинных зверей и птиц. Огромный ворон то появлялся на потолке, то исчезал в окошке, за которым было черным-черно.
Меня разбудил грохот закрывающихся дверей. Прежде чем задвинули нашу, я успел увидеть перрон и доску с надписью САМБОР. Мы тронулись, но тут же поезд остановился и пополз назад.
Так нас перебрасывали целый день, пропуская военные эшелоны.
Ночью мы приехали туда, откуда выехали утром.
На следующий день мы остановились на запасном пути в Хируве. Лил дождь, и поля вокруг были затянуты туманом. Все лежали, кто как мог. Те, что выходили из вагона по нужде, возвращались в обляпанной грязью обуви и отскребали подошвы о железные скобы в полу.
Из Хирува выехали днем. Поезд мчался стремглав. За окошками мелькали темные штрихи телеграфных столбов. Небо было серое, без малейших проблесков солнца. В вагоне оживились.
— Утром будем в Польше.
— А Львов?
— Тоже вернем.
Женщина из-под Тарнополя рассказывала, как бандеровцы [25] напали на ее деревню. Пришли ночью. Бросали гранаты в окна. Люди убежали в костел. Она не успела и спряталась в трубе. Когда крики и выстрелы стихли, она прождала еще несколько часов и вылезла из укрытия — черная с головы до ног.
— Всех сожгли в костеле, — сказала она и снова начала читать розарий.
* * *
Я опять искал отца на кладбище. Бродил в густой траве среди разбитых камней. Поднял обломок, чтобы посмотреть, нет ли на нем моей фамилии.
— Отче наш, сущий на небесах, — молилась женщина.
«Папа!»
— Да приидет царство Твое, да будет воля Твоя.
«Тут и в Жешуве».
— Прости нам долги наши.
«За то, что мы опять тебя бросаем».
— Как и мы прощаем должникам нашим. Аминь.
Молиться меня научила Янка.
«Ты знаешь “Отче наш”?» — спросила она, заглядывая под кровать.
«Нет», — я чуть-чуть высунулся.
Она с трудом опустилась на колени и коснулась рукой поочередно лба, сердца и плеч.
«Перекрестись и повторяй за мной».
Когда мы закончили, она выпрямилась.
«Если тебя схватят, молись вслух».
* * *
Поезд замедлил бег. Колеса стучали все реже. Наконец завизжали тормоза, и мы остановились. В железной печке догорали угли. Было холодно. Послышались голоса солдат. Кто-то залез на скамейку и выглянул в окошко.