Из соседней комнаты вошли разгоряченные плясками мужчины. Чтобы остынуть, открыли дверь во двор. Из темноты появилась овчарка. Густая ее шерсть была запорошена снегом. Из пасти валил пар. Гестаповская? Лагерь был близко. Если бы сани, которые привезли нас со станции, проехали чуть дальше, мы бы уткнулись в освенцимскую платформу.
Мужчинам захотелось выпить. Убрать зельц и заливное! Долой маковый рулет и сладкие пироги! Всё на дальний конец стола! Давай сюда скользкие грибочки и селедочку! Пиво, казенную водку и самогон!
«Еврейчик тоже выпьет».
«Спиртяги?»
«Пивка с соком».
Перескочив высокий порог, они вернулись туда, где играли аккордеон и скрипка. Пестрая карусель разноцветных платьев, передников, чепцов. Крики кружащихся в танце девушек. Черные пиджаки мужчин, как крылья над белыми рубашками. Альбина с пылающим от румянца, не скрывающего веснушек, лицом.
* * *
Доктор Глуский открыл окно. В комнату влетела ночная бабочка.
— Мягкий. Хм! Не болит? — Он долго меня обследовал. — С такими волосами… И глазами… хм! Нелегко тебе было. Но ничего у них не вышло! — торжествующе выкрикнул он. Лицо у него сморщилось, и он расхохотался. Из открытого рта вылетело зычное «Ха! Ха! Ха!». Стетоскоп забавно подскакивал. Я радостно завизжал, хотя сам не знал, над чем смеюсь. И почему мне так весело. «Хи! Хи! Хи!»
Внезапно бас умолк. Однако я продолжал хихикать.
— Fortuna tibi est [59] , — сказал доктор.
Сморщился и снова залился смехом.
Я остался еще на одну ночь — за мной нужно было понаблюдать. Под колпак уже набилось полно мошкары. Как эти мошки туда попали? Зевая, я рассматривал комикс про Тарзана, который мать купила на базаре в Хшануве. Изо ртов людей и зверей выходили пузыри с английскими словами. Рисунки все были похожи. Различались только текстом и деталями фона.
Иногда, правда, перспектива менялась, и тогда мне казалось, что я в джунглях. Глазами обезьяны я с верхушки пальмы наблюдал за стоящим внизу Тарзаном. Из-под непропорционально большой головы торчали маленькие руки и ноги. Еще я из-за деревьев смотрел прямо в огромный глаз змеи, заглядывающей в чащу. Или же воображал себя лягушкой. В прозрачной воде, изображенной тонкими горизонтальными штрихами, хорошо была видна трехпалая лапа аиста. Длинный клюв нависал прямо надо мной.
Когда я вернулся из больницы, Юлека уже не было. Он перебрался в Краков, где получил бензозаправочную станцию. После его отъезда зарядили дожди. Ветер срывал с веток листья, которые прилипали к огромным стеклянным дверям в салоне. Тяжелые капли стучали по железным столикам и плетеным стульям на веранде.
* * *
Болек поступил в Краковский политехнический институт. Мать сказала, что Михал его туда устроил. Новый шофер, демобилизовавшийся из армии, ходил в мундире и фуражке.
Инженер Михалик уехал в Краков. Вернулся на свою прежнюю должность в Центральном управлении нефтяной промышленности. Михал его не задерживал. Он сам уходил из Тшебини и из нефтянки. Но мне говорить об этом запретил, пока не утвердят нового директора.
Мать волновалась, как без Альбины уложит вещи. Михал сказал, что все сделает Хартвиг. Специалисты завернут в бумагу по отдельности все стекло, а потом аккуратно поставят в буфет в Варшаве.
* * *
Лежа в кровати, я обдумывал минувший день. Догадывается ли о чем-нибудь Адам? После школы мы с ним сидели в салоне, потому что шел дождь. Я хотел рассказать ему «Дэвида Копперфилда», но он предпочел шашки. Рядом с доской мать поставила тарелку с бутербродами.
«Почему на теплице кто-то нарисовал мелом кошек?» — спросила она.
«Садовник кошачьей веры» [60] , — сказал Адам.
«Свидетель Иеговы», — добавил я.
Потом вышло солнце, и мы отправились играть во двор. Бегая с длинными палками, стреляли друг в дружку: «Та-та-та-та-та-та-та!» Я с удовольствием валился на землю. Мне необязательно было побеждать.
Опять мне снилось окно во двор. С крыши курятника летели брызги дождя. По железным штакетинам стекала вода. Между ними во двор проскакивали лягушки с раздувающимися горлами. По улице вдоль ограды шла пани Лаврентич с золотым чайником и эмалированной кружкой. Густек и Адам тащили за ней чемоданы. Сзади вприпрыжку семенила их сестра с мокрым бантом.
Альбина шепнула матери, что Лаврентичи переезжают в Варшаву. Мать возмутилась, что они даже не попрощались.
Я выбежал из дома. Из-под ног у меня кинулся наутек цыпленок с белым гребешком. Захлопнув калитку, я бросился вдогонку за Лаврентичами, которые направлялись к станции. Ноги увязали в грязи.
Со станции в одиночестве возвращался пан Парызек. Поздоровавшись с пани Лаврентич, он сказал, что уже выпускают тех, кого посадили перед референдумом. Может, это хороший знак? После третьего мая его продержали дольше. Пани Лаврентич протянула ему кружку ромашки. Он выпил и пошел в школу.
«Здравствуйте», — сказал я.
«Кланяйся родителям».
Около поезда пани Лаврентич повернулась ко мне.
«Чаю?» — спросила она. «Только крепкого».
Густек и Адам втащили ее вместе с чайником в вагон. Паровоз выпустил пар. Бант уехал в сторону металлургического завода и «Гумовни».
Всю ночь шел снег.
Новый директор прислал рабочих почистить двор. Между виллой и постом заводской охраны образовалось белое ущелье, заполненное тенью, которую еще не разогнало встающее солнце. Над ущельем нависал придавленный снегом куст орешника.
Охранник, осторожно пробравшись между сугробами, принес «Голос народа». На первой странице была фотография Болеслава Берута. Сейм выбрал его президентом.
Мать расхохоталась.
— И это называется выборами! С одним кандидатом! — и бросила газету в печку.
На следующий день я вышел навстречу охраннику. Забирая у него газету, поскользнулся и упал. В кухне набившийся в газету снег растаял. Под действием влаги восемнадцать мужчин на фото нового правительства изменились до неузнаваемости. Костистое лицо Юзефа Циранкевича округлилось, типографская краска залила ему лысину. Владислав Гомулка страдальчески сморщился. От Гилярия Минца, которым восхищался Михал, осталось мокрое пятно, а от генерала Роля-Жимерского — только форменная фуражка.
Вскоре была объявлена амнистия.
* * *
Я вышел во двор. Возле курятника сверкали высокие сугробы. Я кое-как добрался до бараков. Сказал пани Лаврентич, что смертные приговоры будут заменены пятнадцатью годами тюрьмы или пожизненным заключением. Кто получил десять лет, отсидит пять, а кто пять — выйдет на свободу. Но только в апреле.