Оно горит и ярко рдеет —
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем.
По тротуару вдоль железной ограды шел наш ксендз. В правой руке он держал четки. Я догнал его около улицы Мальчевского. Услыхав мои шаги, он обернулся.
— Что случилось с Михальским?
— Он к нам уже не вернется.
— Почему?
— Уехал.
— Куда?
— В Тарнув. К тетке.
— Почему?
— Деда арестовали.
— За что?
— Он был судьей.
Со стороны костела Святого Михала подъехал трамвай, «четверка». Заскрежетали тормоза. С дуги посыпались искры. Остановка. Выходят, садятся. Дзинь-дзинь-дзинь. Уехал. Ксендз свободной рукой потрепал меня по плечу. Мы перешли улицу.
Около мясного магазина я сунул руку в карман. Полно шариков. Хорошо, что Михал — инженер.
— А есть святой Вильгельм? — спросил я.
— Вильгельм Завоеватель, — засмеялся ксендз.
— А сколько всего святых?
— О, очень много! — Он посерьезнел. — В раю все святые.
Возле костела Святого Михала он поднял руку с четками и, выпрямив два пальца, начертил в воздухе небольшой крест. Я хотел спросить, не знает ли ксендз адреса Михальских в Тарнуве, но он уже скрылся в подъезде недавно отстроенного дома. Перебирая шарики в кармане, я пошел домой.
* * *
Я думал о смерти. Впервые она появилась в гондоле под цеппелином на гладких холодных страницах немецкой энциклопедии. При русских поселилась в здании полиции на Панской напротив нас. С немцами вошла к нам во двор. Воняя карболкой, открыла дверь в квартиру. В подвале нагнулась над ведром, полным отходов. С тех пор я видел ее везде. Сидя верхом на коне, она стреляла из пистолета; сорвала у матери с ноги туфлю. Заглядывала под кровать и в мансарду. Кралась за мной по пятам, когда мы шли за стеной человеческих спин по Панской. Кашляя и харкая кровью, ворвалась на чердак. На ней был желтый галстук. Она даже в колодец влезла. После войны искала цветок папоротника и странным образом высовывалась со страниц журналов про живопись. Это она хотела утопить меня в пруду в Тшебини. Но тогда я ее не видел.
Перед отъездом в Варшаву я пошел на пруд. Изо льда торчали засохшие стебли тростника. С них капала вода. Дети катались по льду на ногах. Куда девались лягушки?
* * *
В столовой мать разворачивала пакет, завернутый в газету, на которой было крупно напечатано: АМНИСТИЯ: ИЗ ПОДПОЛЬЯ ВЫШЛО ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ. Достала коробку с древнееврейскими буквами. Маца! Улыбнулась. Можно не есть хлеба на Пасху. Рассказала мне, как ходила в синагогу на Твардой. Ужасные развалины! Разрушенная синагога. В соседнем доме давали голландскую мацу.
Перед синагогой стояли на коленях евреи, которых выпустили из России. Мать познакомилась с каким-то Кацем, Айдманом и Корнхабером, который потерял в Сибири зубы; Аврум Хоршовский показал ей отмороженные руки и рассказал, как пек хлеб из опилок. Старшина Хауптман проклинал войну в Маньчжурии. Все они собирались в Палестину. Даже Фридляндер, у которого развалился ортопедический башмак, и тот отправлялся в путь. В России все было задаром, но обуви не было. Он надеялся, что у Стены Плача встретит какого-нибудь добросердечного богача. Лянгерман, Шварц, Семиль… В устах матери эти фамилии звучали привычно.
Мать решила заштопать все носки, чтобы к празднику не осталось ничего дырявого. Велела мне вывернуть карманы. Может, протерлись. Один раз она уже их латала.
На ковер посыпались бумажные шарики.
— Что это? — спросила она.
— Шарики.
Она пошла за щеткой и совком.
Школьный год закончился. Я перешел в следующий класс. Михал подарил мне кожаный мяч и серебряный насос. Мяч был легкий и твердый. Я стукнул по нему, он ударился об пол и отскочил. Я поддал его ногой. Он ударил по роялю, и рояль издал глухой звук. Мать сказала, что дома играть нельзя. Я положил насос рядом с рыжеволосой фарфоровой женщиной и вышел с мячом на улицу. Отверстие, через которое засовывали камеру, было зашнуровано ремешком. Мне хотелось посмотреть на узелок, но он был спрятан под кожаной покрышкой. Узлы меня интересовали, потому что я все еще не научился завязывать шнурки. (Утром приходил в кухню и ставил ногу на стул.)
Воронки от бомб на улице Мальчевского высохли. Я остановился на углу Тынецкой. Мальчишки прервали игру и перешли на мою сторону. Самый Большой понюхал мяч.
— Настоящий! — сказал он. — Под ремешком есть сосок.
— Зачем? — спросил кто-то.
— Чтоб надувать.
Я протянул ему мяч. Он нежно его погладил, а потом подбросил вверх. Мяч полетел над мостовой. Но прежде чем он коснулся тротуара, Самый Большой подбежал и пнул его. Мяч снова поднялся в воздух. На этот раз выше проводов. В ветвях дерева замер и начал падать. Мальчишки изготовились. Прием головой. Удар. Мяч укатился в кусты. Я за ним. Но догнать не смог. Самый Большой паснул мяч мне. Я его отбил, но куда-то не туда.
Я отступил на тротуар и заложил руки за спину.
* * *
Утром я почувствовал запах яичницы. Откинул одеяло и вышел в коридор. Между столовой и входной дверью, напротив телефона, стоял велосипед с моторчиком. Я тронул правую педаль. Она завертелась. Я погладил блестящее кожаное седло. На пороге кухни появилась, заслонив свет, мать. Серебряные спицы в колесах посерели.
— Увидел? — спросила мать.
— Классный!
— Михал вчера вечером привез. Он всегда о тебе думает.
— Можно, я покатаюсь?
— После завтрака.
Я поставил велосипед на мостовую у края тротуара. Осторожно перенес ногу через раму и надавил на педаль. Когда велосипед тронулся, сел на седло. Крутя педалями, миновал улицу Мальчевского. Загудел автомобиль. Я прижался к тротуару. Около улицы Воронича нажал рычажок на руле. Моторчик затрещал. Я нажал посильнее. Меня швырнуло вперед. Я перестал крутить педали. Велосипедист, которого я обогнал, вытаращил глаза.
Я увидел уходящую влево улицу. Тут луга кончались. Я сбавил обороты, притормозил педалями и, развернувшись, поехал в ту сторону. Яркое утреннее солнце теперь светило мне прямо в глаза. Я мчался вниз, лавируя между камнями и комками засохшей грязи.
Редкие дома. Над садиками поднимался пар. Я оглянулся. Пригорки, с которых я съезжал, заслонили город. Я выехал на открытое место. Поперек дороги тянулись большие деревья. Они закрыли солнце. Между ними бежало шоссе.
Я свернул направо. Вонючие «декавки», квадратные «ханомаги», «опели» и «ситроены» обгоняли медленно катящие крестьянские подводы. Попадались даже черные «демократки» [78] , которые я впервые увидел около кинотеатра в Тшебини. Я прибавил оборотов и вытер ладонь о штаны.