Володя думал, что Хозяин Зайцев теперь будет указывать им дорогу, но этого не понадобилось: под ногами змеилась столь отчетливая тропа, что, наверное, Володя и сам, без Унгхыр, смог бы по ней пройти.
«А что такого? — размышлял он. — Еще и быстрей получилось бы. Все-таки Унгхыр старая, она не может идти быстро… А ведь Хозяин Зайцев сказал, чтобы дошли до темноты в какое-то там селение… Селение деревянных людей! Интересно, почему их называют деревянными? Наверное, они столяры, или плотники, или лесозаготовители. С деревом работают — а иначе как же? Не могут же люди быть и в самом деле деревянными! Охота на них поскорей поглядеть. Наверное, Унгхыр так медленно идет потому, что боится: я устал. Надо обогнать ее и пойти впереди! Конечно, тогда и она сможет идти быстрей. А если начнет отставать, я ее подожду!»
Тропа была такая узкая, что нужно было сойти с нее, чтобы обогнать Унгхыр. Володя сделал шаг в сторону, как вдруг его ухватил за джинсы колючий стебель дикой ежевики. Он покачнулся, поскользнулся, отшатнулся в сторону, по инерции сделал несколько шагов… и обнаружил, что тропа пропала.
Пропала и Унгхыр.
Деревья сомкнулись вокруг…
Володя растерянно оглядывался. С какой же стороны была тропа? Причем только что была! Несколько секунд назад!
Там? Или там? Неизвестно!
Кажется, придется окликнуть Унгхыр. Вообще-то Володина мужская гордость этому противилась: ну что такое, таскается второй день за этой бабулей, конечно, очень доброй и заботливой, но ведь совершенно слабосильной! Да еще не может без нее элементарную тропу найти!
Он еще потешил немножко, конечно, свою гордость, пока молча метался туда-сюда, пытаясь снова встать на тропу. Но в конце концов оба они — и Володя, и гордость — смирились. Гордость признала свое поражение, и Володя, вздохнув, позвал негромко:
— Бабушка!
Ответа не было.
Не слышит?
Крикнул погромче:
— Бабушка! Унгхыр!
Слабо отозвалось что-то слева… Володя ринулся туда, но путь преградила огромная пихта, на которой там и сям висела паутина, немножко похожая на большие кружевные салфетки. Плохо было только, что нити этой паутины тянулись к соседним деревьям и мешали обойти пихту.
Володя только собрался наклониться, чтобы подобрать какую-нибудь ветку и расчистить себе путь, как вдруг паутина задрожала. Так дрожит земля от шагов великана! Володя не без тревоги вскинул голову — и насмешливо улыбнулся: это был всего лишь паучок, который стремительно бежал по сотканным им же самим серебристым дорожкам. Вот он приостановился — и, выпуская из брюшка тонкую, с каждым мгновением удлинявшуюся нить, начал стремительно опускаться к Володе.
Володя передернулся — он терпеть не мог пауков. Особенно таких… стремительно приближающихся, да еще с каждым мгновением увеличивающихся в размерах!
Да-да, крошечный паучок, опускаясь, уже сделался величиной с большую стеклянную чашку, из которой Володина мама любила пить бульон. Кружка так и называлась — бульонница.
Еще удивительно, как его удерживала паутинка!
Володя отпрянул от приближающегося чудища, в которое обратился паучок, — мохноногого, мохнобрюхого чудища с мощными жвалами, по которым шли зеленоватые фосфоресцирующие полосы. Так же фосфоресцировали шесть выпуклых глаз. Две верхние конечности у паука были хитиновые, но оканчивались как бы меховыми рукавичками — и смешными, и омерзительными ну просто до тошноты.
Покачиваясь на паутинке, паук поджал под себя все ноги, кроме этих двух конечностей в «рукавичках». И потянулся ими к Володе, медленно разевая окаймленную зелеными полосами пасть.
Володя резко качнулся назад — и сильно ударился обо что-то всем телом и головой. Даже в глазах потемнело!
Он зажмурился от боли в затылке, потом, спохватившись, что сейчас паук в него вцепится, в панике открыл глаза, да так и вытаращился…
Паука не было.
Исчез?!
Нет, не исчез — с невероятной быстротой втянулся обратно на свою паутину! Вон, маячит наверху — крошечный, с булавочную головку и уже не пугающий ничуточки!
«У страха глаза велики, — подумал Володя, изо всех сил призывая на помощь чувство юмора или хотя бы что-то в этом роде. — Вернее, у страха вместо глаз — увеличительные стекла! Лупы! Однако обо что же это я так здорово ударился?»
Володя повернул голову и увидел, что стоит, прижавшись спиной к стволу засохшего дерева, потемневшему от времени и дождей. Из ствола там и тут торчали голые обломанные сучья, словно навостренные ножи. Как он только на эти ножи не наткнулся?!
Осторожно отодвинулся, отряхнулся, шагнул, внимательно глядя под ноги, надеясь разглядеть тропу, — но замер, услышав сзади мучительный стон.
Оглянулся — и обмер. Там, около дерева с сучьями-ножами, стоял какой-то мальчишка. Нормальный мальчишка — не в дурацких местных одежках, а в обыкновенной измятой футболке, в джинсах и кроссовках. У мальчишки были самые обыкновенные русые волосы, но глаза его были закрыты, а рот кривился от мучительной боли. Иногда стон срывался с его губ, и тогда на шее надувался какой-то красный пузырь…
Да ведь это кровь! В крови и руки, и ноги мальчишки! Он наткнулся на сучья, которые только чудом не проткнули Володю! Да-да, он тоже мог бы стоять вот так же и медленно умирать, пронзенный этими сучьями насквозь — а самый острый, самый опасный сук продырявил бы ему горло!
Володя бросился было к мальчишке, чтобы помочь ему, но было поздно: тот вздрогнул, захрипел и обвис на сучьях, поникнув головой. Из рта потекла кровь.
«Он умер», — понял Володя и чуть не заплакал от горя. И мальчишку было жалко, погибшего такой мучительной смертью, и себя: только-только встретил нормального человека, у которого, очень может быть, даже мобильник оказался бы, с которым хоть человеческим языком можно было поговорить, а не этим сказочным наречием, которым все вокруг выражаются, — и тотчас потерял его…
Но как он сюда попал, этот парень? Такое впечатление, что Володя уже видел его раньше… Определенно видел! Ему отлично знакома эта темно-синяя мятая футболка, и эти джинсы с торчащим из кармана не очень-то свежим носовым платком, и эти кроссовки адидасовские… Ему знакомы эти русые растрепанные волосы с косым небрежным пробором… Ему знакома эта повисшая загорелая рука, на которой виднеется белая полоска от потерянных часов!
Это он потерял часы. Это его рука, его небрежно причесанные волосы, его кроссовки, джинсы и футболка. Это он, Володька Зиновьев, стоит у дерева, пронзенный сучьями, как ножами.
Это он только что умер страшной и мучительной смертью…
Володя зажмурился и отвернулся.
«Чудится! — твердо сказал он себе. — Мне все это чудится! Я живой. Я вот… стою и думаю. А мертвые думать не могут. Я жив! Не буду туда смотреть!»