Гордон рос в атмосфере подштопанной одежды и бараньих хрящей на ужин. Отец его, очередной забитый Комсток, ребенком проявлял, однако, некую сообразительность гуманитарного оттенка, а потому дедуля, заприметив тягу к чтению и ужас перед арифметикой, само собой ткнул его изучать бухгалтерию. Так что он дипломировано (и весьма бездарно) занимался финансовым учетом, покупая партнерство в распадавшихся через год товариществах, наскребая шаткий годовой доход, то до пяти, то всего до двух сотен, с постоянной тенденцией к снижению. Умер он в 1922, совсем еще не старым, измученным многолетней болезнью почек.
Поскольку Комстоки являлись семейством хоть бедным, но благородным, нельзя было не выкинуть дикую сумму на «образование» Гордона. Страшная штука, этот «образовательный» психоз! Это означает послать сына в приличную (то есть какую-никакую, но закрытую частную) школу, ради чего немало лет влачить существование, которым побрезговала бы и семья слесаря. Гордона отправили в никудышное претенциозное заведение, где год стоил около ста двадцати фунтов, хотя даже такая плата требовала от домашних бесконечных лишений. Джулию, старшую сестру, фактически оставили без образования (пару раз отдавали в захудалые школьные пансиончики; к шестнадцати годам сочли, что ей вполне достаточно). Гордон ведь «мальчик», и было так естественно пожертвовать «девочкой». Тем более что сына, как сразу решила родня, отличали «способности». Умный Гордон при его замечательных «способностях» достигнет вершин учености, блистательно себя проявит и вернет Комстокам удачу – тверже, восторженнее всех в это верила Джулия. Высокая, намного выше Гордона, нескладная, с худеньким личиком и явно длинноватой шеей непременно мелькавшего в мыслях гусенка. Преданная наивная душа, предназначенная хлопотать по хозяйству, штопать, гладить, услуживать. С юности проштампованная сортом старой девы, Гордона она боготворила. Холила, баловала, носила старые тряпки, чтоб у него был приличный школьный костюмчик, копила весь год карманные полпенни, чтобы дарить ему подарки на Рождество и день рождения. И, разумеется, он отблагодарил, едва подрос, презрением к сестре, дурнушке без «способностей».
Даже в его третьеразрядной школе почти все мальчики были богаче. Быстро выяснив бедность Гордона, соученики, как полагается, устроили ему хорошенькую жизнь. Нет, вероятно, большей жестокости к ребенку, чем отправить его в среду деток значительно богаче. Никакому взрослому снобу не приснятся муки такого малыша. В школе, особенно начальной, существование Гордона было сплошным напряженным притворством, постоянным усилием представить себя, свою родню не столь нищими. Ох, унижения тех лет! Например, тот кошмар, когда в начале каждого семестра требовалось публично «предъявлять» директору сумму карманных денег, и он показывал свою горстку монеток под издевательские хоровые смешки. А когда выяснилось, что костюмчик у него из магазина и всего за тридцать «бобов»! Но хуже всего, когда приезжали навещать родители. Гордон, тогда еще набожный, горячо молился, чтобы они не ездили. Особенно отец; как было не стыдиться такого – поникшего, бледного как труп, очень сутулого, плохо, совсем не модно одетого? От него так и веяло тоской, беспокойством, неудачей. А он еще имел эту ужасную привычку, прощаясь, на глазах у школяров давать сыну полкроны – лишь полкроны вместо более-менее пристойной десятки бобов! И через двадцать лет Гордона при воспоминании о школе пронизывала дрожь.
Первым итогом всего этого стало, конечно, преклонение мальчика перед деньгами. Он просто возненавидел свою пристукнутую нищетой родню – отца, и мать, и Джулию, и остальных. Возненавидел за их мрачное жилье, дурное платье, вечные охи и вздохи над пенсами, за то, что в доме постоянно твердилось «мы не можем себе этого позволить». О деньгах он мечтал с чисто детской неотвязностью. Почему невозможно хорошо одеваться, покупать конфеты и часто ходить в кино? Почему родители у него не такие, как у других ребят? Почему они бедняки? Потому что, делала вывод логика ребенка, они сами так захотели, им так нравится.
Однако он рос и становился – нет, не менее глупым, но глупым по-другому. В школе он постепенно освоился, угнетали его уже менее свирепо. Успехами он не блистал (не занимался и от вершин учености был далек), тем не менее, развивал мозги по некоторым полезным для статуса среди однокашников направлениям. Читая книги, которые с кафедры запрещал директор, высказывал неортодоксальные взгляды на англиканскую церковь, патриотизм и нерушимое школьное братство. Тогда же он начал сочинять стишки, чуть позже даже посылать их (неизменно отклоняемые) в «Атенэум», «Новый век» и «Вестминстерскую газету». Подобралась, конечно, компания подобных – каждая частная школа имеет кружок критически мыслящей интеллигенции. А в ту пору, сразу после войны, бунтарский дух так обуял Англию, что проник даже за ограды закрытых школ. Молодые, включая самых зеленых юнцов, до крайности взъярились на старших; любой хоть как-то шевеливший мозгами вмиг сделался мятежником. Стариканы ошеломленно забили крыльями, закудахтали о «подрывных идеях». Гордон с дружками пришли от «подрывных идей» в восторг. Целый год выпускали, размножая на копировальном аппарате, подпольную ежемесячную газету «Большевик», где восхваляли социализм и свободную любовь, призывали к распаду Британской империи, упразднению армии и т. п. Повеселились от души. Каждый начитанный подросток в шестнадцать лет социалист. В этом возрасте крючок под комком приманки не заметить.
Лихо пустившись рассуждать насчет бизнеса, юный Гордон рано ухватил, что суть всей современной коммерции – надувательство. Забавно, что навели его на эту мысль расклеенные в подземке рекламы. Думал ли он, как выражаются биографы, что придет час и ему самому стать служащим рекламной фирмы. Бизнес, однако, оказался не просто деловитым жульничеством. Чем дальше, тем ясней виделось поклонение деньгам, настоящий культ. Может, единственная теперь – единственная по живому чувству – религия. Занявший престол господний новейший Бизнес-бог, финансовый успех или провал вместо библейских добра и зла и, соответственно, иной наказ о долге человеческом. Никаких десяти заповедей, лишь два приказа: жрецам, пастырям – «твори деньги!», а пастве прислужников и рабов – «страшись потерять свою работу!». Примерно в это время Гордон наткнулся на книжку «Добродетельные голодранцы» [8] , прочтя про плотника, заложившего все кроме фикуса, и фикус стал для него символом. Вовсе не белая роза, фикус – цветок Англии! Фикус надо на герб Британии вместо льва и единорога. Никакой революции не будет, пока торчат в окошках эти фикусы.
Ненависть и презрение к родне стихли; во всяком случае, уменьшились. Они все еще очень его тяготили – ветшавшие, вымиравшие дядюшки и тетушки, вконец изболевшийся отец, «слабенькая» (с легкими у нее был непорядок) мать, уже совершеннолетняя, по-прежнему хлопотавшая от зари до зари, по-прежнему не имевшая ни одного красивого платья Джулия. Но он теперь определил их. Не в том дело, что денег мало; главное – даже обеднев, они цепляются за мир, где деньги это добродетель, а бедность порочна. Уверовавших в кодекс денег, их, неудачников, губит сознание бедняцкой непристойности. Им на ум не приходит плюнуть да просто жить, как – и как правильно! – живут низшие классы. Шапки долой перед фабричным парнем, что с пятком в кармане женится на своей милашке! У него-то хоть в жилах кровь, а не цифры доходов и расходов.