Невыносимо! Раньше терпел. Как-то спасался: книги, сад, виски, работа, девки, охота, разговоры с доктором.
Теперь никак. Едва она приехала, иссякшие, как думалось, силы страдать, а главное, надеяться, воспрянули. Жить захотелось. Почти уютная уже сонная пелена лопнула. И если так худо теперь, что ж будет завтра? Скоро кто-нибудь другой на ней женится. Нетрудно представить, как ему сообщат новость: «Слыхал? Малютка Лакерстин все-таки подцепила дурня, на днях поведет окольцевать беднягу». И собственный небрежный, с подчеркнутым безразличием, вопрос: «Да-а? И когда же буйное торжество?». А затем день ее свадьбы, а затем ее свадебная ночь… не надо, ужас! Так-так. Не отворачивайся! Ужас. Он вытащил из-под кровати солдатский сундучок, достал револьвер, крутанул барабан, вставил патрон.
Насчет Ко Сла позаботиться. И насчет Фло. Положив револьвер на стол, он вышел. Фло под кухонным навесом, возле оставленной слугами жаровни играла с младшим сынишкой Ко Сла, карапузом Ба Шином. Изображая хищное нападение, Фло прыгала вокруг мальчонки, а тот, голышом, в красных отблесках угля на гладком тельце, хихикал, легонько и опасливо шлепая ее.
– Ко мне, Фло!
Она послушно прибежала и остановилась у входа в спальню. Что-то ее забеспокоило, насторожило. Она медлила, робко глядя на хозяина, не отваживаясь переступить порог.
– Давай!
Фло виляла хвостом, но не двигалась.
– Ко мне, Фло! Ну, ко мне, моя старушка, ко мне!
Фло вдруг съежилась, заскулила и, поджав хвост, попятилась назад. «Давай же, черт тебя!», – закричал Флори. Схватив собаку за шиворот, он кинул ее в спальню, захлопнул дверь и пошел к столу взять револьвер.
– Нет, ближе! Ко мне, я сказал!
Она села и тоненько, умоляюще завыла. Душа его разрывалась. «Давай, девочка! Давай, миленькая! Что ты, хозяин не обидит, иди сюда!». Медленно-медленно она стала подползать на брюхе, повизгивая, отворачиваясь, будто боялась его глаз. Когда до Фло осталось меньше метра, Флори выстрелил.
Клочья ее мозгов напоминали алый бархат. С ним так же будет? Нет, тогда не в голову, а в сердце. Послышались крики бегущих слуг, которых, видимо, всполошил выстрел. Он поспешно рванул пиджак и приставил дуло к рубашке. Крохотная, полупрозрачная как мутный желатин, ящерка кралась вдоль стола за белым мотыльком. Он нажал на курок.
В первый момент, ворвавшись, Ко Сла увидел только мертвую собаку, потом ноги лежащего ничком за кроватью хозяина. Он закричал, чтобы не выпускали детей, испуганные люди побежали обратно к хижинам. Ко Сла бросился к Флори, в дверь сунулся примчавшийся с веранды Ба Пи:
– Он застрелил себя?
– Похоже, так. На спину, осторожней. Ох ты! Бегом за доктором индусом! Гони во весь дух!
Аккуратное отверстие в рубашке было не больше дырки от проткнувшего лист карандаша. Тело налилось безнадежной трупной тяжестью. С большим трудом Ко Сла сам, не желая ничьей помощи, втащил хозяина на кровать. Двадцати минут не прошло, явился доктор. Услышав что-то бессвязное о несчастье, он на велосипеде помчался сквозь ураганный ливень, бросил велосипед у клумбы, вбежал на порог спальни, задыхаясь, слепой в мокрых очках. Сняв их и близоруко щурясь, тревожно спросил лежавшего Флори: «Что с вами, мой друг? Вы ранены?». Но подойдя ближе, увидел и резко выдохнул:
– Как же, ахх, как же это?
Доктор упал на колени, раздернул рубашку Флори, ухом прижался к его груди. Обезумев от горя, обнял тело, потряс, будто надеясь оживить. Одна рука Флори откинулась, повисла; доктор стал снова укладывать ее вдоль тела и, припав к мертвой руке, разрыдался. Ко Сла стоял в ногах кровати, смуглое лицо набрякло складками морщин. Доктор поднялся, хотел заговорить, но не выдержал, обхватил столбик москитной сетки и опять навзрыд, во весь голос зарыдал, хлюпая носом, комично и жутковато дрожа пухлыми плечиками. Наконец он пришел в себя и обернулся:
– Что тут произошло?
– Мы слышали два выстрела. Он сам себя. Из-за чего, не знаю.
– Почему ты уверен, что сам? Почему не несчастный случай?
Вместо ответа Ко Сла молча показал на труп собаки. Доктор задумчиво нахмурился, потом бережно натянул простыню, прикрыв и тело, и лицо. Вместе с жизнью с лица сразу почти исчезла и отметина, превратившись в легкую серую тень.
– Собаку немедленно зарыть. Я сообщу мистеру Макгрегору, что это был несчастный случай при чистке револьвера. Только обязательно схороните собаку. Ваш хозяин был моим другом. Нельзя, чтоб на могильной плите упоминалось о самоубийстве.
Повезло, что священник еще не уехал и успел назавтра, перед вечерним поездом по всей ритуальной форме прочесть панихиду, даже кратко почтить добродетели покойного. Все мертвые англичане безгрешны. Официальной версией (на основании акта безупречно составленной доктором медицинской экспертизы) признали несчастный случай, что и было выбито на надгробной плите. Не все, конечно, поверили. Истинной эпитафией Флори стала реплика, изредка и недолго – умерших в Бирме англичан быстро забывают – мелькавшая в разговорах: «Флори? Ах да, тот чернявый с пятном, что в 1926-ом в Кьяктаде застрелился. Из-за девчонки вроде бы, вот дурень». Никто кроме Элизабет особенно не удивился. Самоубийства европейцев в дальних индийских краях дело обычное.
Смерть Флори имела несколько последствий. Главное из них – предсказанный самим доктором полный крах суперинтенданта, гражданского хирурга Верасвами, лишившегося дружбы с белым. Статус Флори среди прочих европейцев был не особенно высок, однако и такой белый приятель все же давал некий престиж. Едва его не стало, падение доктора сделалось неизбежным. Слегка выждавший У По Кин ударил сокрушительно, менее чем за три месяца вбив в головы местных европейцев стойкое недоверие к доктору. Расследований никаких не проводилось, и в чем, собственно, заключалась докторская подлость, не смог бы объяснить даже Эллис, но общественное мнение было единодушным, выразившись коротеньким бирманским определением «шок ди». «Шок ди» означает примерно «ненадежный, сомнительный», чиновному аборигену с таким эпитетом конец. И хотя Верасвами, как все признавали, являлся малым для туземца башковитым и лекарем отменным, он стал в глазах белых безусловным, безусловно обреченным, шок-ди.
Не умевший услужливо подольститься и, стало быть, отрезанный от карьерных высот, доктор, с понижением до ассистента хирурга, был переведен в мандалайский муниципальный госпиталь. Он и теперь там, вероятно навсегда. Пыльный, невыносимо душный Мандалай город довольно скучный; славу его, как шутят остряки, составляют пять «пэ» – пагоды, паразиты, поросята, пасторы и проститутки. С утра до вечера доктора кружит рутина однообразных фельдшерских хлопот. Живет он на больничных задворках, в маленькой бывшей пекарне с огороженным рифленой жестью палисадничком. По вечерам подрабатывает частной практикой. Его приняли в клуб, где основное общество представляют индийские стряпчие, но есть и один европеец. Гордость клуба – уроженец Глазго мистер Макдугалл, электрик, уволенный из речной транспортной компании за пьянство, в настоящее время неопределенно проживающий у гаражей. Интересуют этого унылого болвана только виски и проводки моторов, и хотя доктор, сохраняя веру в величайший разум европейцев, упорно пробует завязать с ним «культурную беседу», результаты весьма неудовлетворительны.