Утром все двинулись на ферму получать деньги. Дороти получила фунт четыре пенса и еще пять пенсов заработала, помогая в подсчетах тем, кто ни читать, ни писать не умел. Кокни платили за такую помощь пенни, цыгане дарили медовыми словами. Потом народ повалил к станции Вест-Акворт, Дороти отшагала эти четыре мили вместе с Турлями: мистер Турль нес на плече оловянный сундук, миссис Турль несла младенца, дети несли всякую всячину, а Дороти катила вместившую полный комплект фаянсовой посуды детскую коляску с двумя круглыми и двумя овальными колесами.
На станцию прибыли в полдень. Специальный поезд должен был отойти в час, появился в два и тронулся в четверть четвертого. После фантастически медленного петляния по всему Кенту, чтобы то тут, то там подобрать дюжину или полдюжины сезонников, после тысячекратных отползаний задним ходом и бесконечных стоянок на запасных путях, пропуская все другие составы – шесть часов одолевая тридцать пять миль, поезд около девяти вечера высадил пассажиров в Лондоне.
Эту ночь Дороти спала у Турлей. Они так привязались к ней, что приютили бы и на неделю, и больше, пожелай Дороти воспользоваться их радушием. Но две их комнаты (в многоквартирном доходном доме недалеко от Тауэр-бридж-роуд) едва вмещали семерых членов семьи. Спальное место для гостьи пришлось соорудить из пары дырявых ковриков, старой диванной подушки и пальто.
Простившись, поблагодарив Турлей за всю их доброту, Дороти утром прямиком пошла в Бермондские общественные бани и отскребла пятинедельный слой грязи. Затем отправилась искать жилье, владея суммой в шестнадцать шиллингов восемь пенсов, а также тем, что было на ней надето. Дороти как могла заботилась о платье стиркой и штопкой, черный цвет тоже помогал скрывать изъяны. Благодаря тому, что в день прощания на хмельниках миссис Киллфрю, «домашний» сборщик из соседней бригады, подарила почти неношеные дочкины туфли и пару шерстяных чулок, низ костюма смотрелся даже довольно респектабельно.
До вечера снять комнату не удалось. Часов десять бродила Дороти повсюду, из Бермондса в Саутворк, из Саутворка в Лэмбет, сквозь путаницу улиц, где сопливые ребятишки прыгали по тротуарам, заваленным гнилью капустных листьев и банановой кожуры. Везде, куда она стучалась, в ответ категорический отказ. Длинная вереница хмурых женщин, встававших на пороге дома так враждебно, будто она моторизованный налетчик или налоговой инспектор, осматривавших с ног до головы, цедивших коротко: «Одиноких девушек не берем» и резко хлопавших дверью. Она не знала, разумеется, что ее вид вызывал подозрения у всех добропорядочных хозяек. С линялой и затрепанной одеждой они, возможно, смирились бы, но отсутствие багажа сразу губило дело. Одинокие девушки без вещей это худший сорт человечества – таков первая из мудростей лондонских дам, сдающих комнаты.
Ближе к семи, уже не держась на ногах, Дороти осмелилась осторожно войти в крошечную неряшливую забегаловку неподалеку от театра «Олд Вик» и попросила чашку чая. Владелица кафе, заговорив и выяснив, что нужна комната, дала совет «испробовать у Мэри, которая на Веллингс-корт за мостом». У этой хозяйки особых претензий к жильцам, видимо, не имелось, лишь бы платили. Она явно не важничала, даже уличная мелюзга звала ее (значившуюся в документах как миссис Сойер) без церемоний – Мэри.
Разыскать Веллингс-корт непросто. Идешь, идешь по Лэмбет-кат, доходишь до еврейской мануфактурной лавочки «Сногсшибательные брюки», круто сворачиваешь в узкий переулок, затем налево в еще более тесный проулок, где плечами едва не трешься о грязную штукатурку, на которой прилежанием юных камнерезов бессчетно, глубоко, надежно, высечено словечко «…», и наконец попадаешь во двор, сдавленный четырьмя узкими задними фасадами с нагромождением чугунных наружных лестниц.
Справившись о «Мэри», Дороти отыскала ее в мрачном подвальном закутке. Истасканное, изнуренное существо с поразительно редкими волосенками выглядело как нарумяненный и напудренный череп. Сквозь сиплый сварливый хрип невыразимая тоска. Не задавая вопросов, почти не глядя, Мэри потребовала десять шиллингов вперед и просипела:
– Двадцать девятый. Третий этаж. С черного хода.
Черным ходом, очевидно, следовало считать темную винтовую лестницу внутри дома. Дороти стала на ощупь пробираться вдоль отсыревших стен, впитавших стойкую вонь тряпичного старья, сальных помоев и всякой гнили. На третьем этаже гремел визгливый хохот, из комнаты навстречу Дороти выскочили две бойкие девицы. Секунду они молча пялились. Совсем молоденькие лица были густо обсыпаны розовой пудрой, накрашенные губы пламенели цветущей геранью. Но среди плотной розовой замазки стеклышки глаз блестели тоскливо и равнодушно, и это отдавалось какой-то жутью, вроде маски юной девы на полумертвом старческом лице. Та, что повыше, приветствовала Дороти:
– Драсьте, лапуся!
– Добрый день.
– На новое местечко? Какую камору дали?
– Номер двадцать девять.
– Оссподи, в эту щель заткнуть! На ночь сегодня выходишь?
– Н-нет… не думаю, – сказала Дороти, несколько удивленная вопросом. – Я слишком устала.
– Сама уж вижу, что не пойдешь – марафет даже не навела. Но ты чего? Может, дошла вовсе? Гляди, не прогори на экономии. Если надо чего, помаду, там, и вообще, только шепни. Мы ведь все, знаешь, киски дружные.
– О!.. Нет-нет, спасибо, – смутившись, поблагодарила Дороти.
– Да ладно! Ну, нам с Дорис пора на выход. Оч-ченно деловая встреча на Лейстерской площади! – Тут она подтолкнула бедром подружку, и обе дурашливо, не особенно весело хихикнули.
– Слушай-ка, – доверительно прибавила высокая, – это же самый кайф, когда хоть ночку драную одной всласть покемарить. Мне б вот так! Чтоб вчистую безо всех и никакой черт ножищами не пихался. Порядочек, когда можешь так-то себя побаловать, э-э?
– Да, – сказала Дороти, чувствуя, что ответить надо утвердительно, но плоховато улавливая общий смысл.
– Ладно, до скорого, лапуся! Крепко не спи, а то как раз часика в два ищи-свищи вломятся!
Когда девицы ускакали, огласив лестницу очередным дурацким визгом, Дороти отыскала дверь с номером двадцать девять и вошла. В лицо дохнуло промозглой затхлостью. Клетушка площадью метров шесть была обставлена незатейливо. Посередине железная койка с истрепанным одеялом и парой серых простыней, у стены на фанерном ящике цинковый таз и заменяющая кувшин пустая бутылка из-под виски. Над изголовьем выдранный из «Киноэкрана» фотопортрет обольстительной Бэби Дэниель.
Серые грязные простыни были к тому же отвратительно сырыми. Не в состоянии нагишом лечь в эту пакость, Дороти разделась только до нижней сорочки, вернее до ее останков, ибо белье практически истлело. И хотя на кровати каждая мышца заныла от изнеможения, уснуть не получалось. Угнетал страх, томила неизвестность. Гнусная атмосфера беспощадно демонстрировала реальность – одиночество, бессилие, наличие всего шести держащих у края пропасти шиллингов Не способствовало покою и то, что шумная возня вокруг с течением ночи нарастала. Сквозь хлипкие перегородки отлично слышались визг, взрывы идиотического хохота, песни мужскими хриплыми басами, рулады граммофонных комических куплетов, чмоканье поцелуев, дикие предсмертные стоны и время от времени бешеное громыханье железных коек. К полуночи шумы стали сливаться гулом монотонного прибоя, Дороти впала в неглубокий, тревожный сон. Но тут же (показалось? через минуту) забытье было прервано: дверь распахнулась, вихрем внеслись два женских, судя по очертаниям, призрака, сорвали все покровы кроме простынь и унеслись. В номерах «Мэри» ввиду нехватки одеял единственным способом ликвидации дефицита служил грабеж соседей. Таких грабителей и называли «ищи-свищи».