Очутившись на борту «Каледонии», везущей нас из Ливерпуля в Нью-Йорк, ни Женомор, ни я не кажем носа из отдельной каюты, выходя лишь к чаепитию, и тут нас тотчас окружают стайки детворы. Мы испытываем потребность пройти подобный курс лечения невинностью, начавшийся в Лондоне с момента отплытия; нам надо оправиться после ужасающего путешествия в пароходном трюме, усугубившего нашу усталость, справиться с каковой не позволили даже три недели пребывания в Англии. Прибыв в Шотландию, в Корнуолл, мы тотчас покинули город, десять дней бродили по холмам Камберленда, но и этого оказалось недостаточно: одинокие, молчаливые и хмурые, мы блуждали там, не то чтобы подавленные угрызениями совести, но совершенно без сил. И, только погрузившись на «Каледонию», мы осознали, насколько благотворны для здоровья мягкий английский климат, атмосфера невинности, безупречная аккуратность жителей, красота всего, что вас окружает, цветущий вид детей и всех прочих проявлений жизни, и принялись сожалеть о затянувшейся разлуке с толиким благополучием. И вот теперь мы охотно искали общения с самыми малыми детьми, которое расслабляюще действовало на нервы, а на все остальное — укрепляюще. Так что наше излечение продолжилось.
Мы проводили дни напролет, растянувшись в шезлонгах на палубе. Я не желал никуда выходить, а то, как нам полезна эта лечебная процедура в пять вечера — чаепитие в окружении веселящихся детей, их гувернанток и обезьяны, приметил сам Женомор.
Наши апартаменты расположены на верхней палубе у левого борта. Они состоят из двух спален, большой гостиной, маленького зимнего сада и достаточно просторного бассейна, где можно немного поплавать. Сосед оказался немцем — некий господин Курт Хайлингвер, называвший себя Топси. Топси Хайлингвер странствует по свету, посещает все мировые столицы, где в мюзик-холлах показывает ученую обезьяну по кличке Олимпио. Этот его подопечный, составивший ему состояние, и позволил немцу занимать такую же каюту люкс на правой стороне палубы.
Олимпио — большой орангутан, обросший рыжей шерстью. Хоть он и родился на Борнео, это не мешало ему быть самым элегантным существом на борту нашего корабля. С ним путешествовали два моднейших чемодана с коллекцией его костюмов и белья. Каждый, кто ступал на палубу судна, мог быть уверен, что встретит его. По утрам, причем довольно рано, его можно видеть облаченным в белые фланелевые панталоны и цветастый свитер, из ворота которого выглядывает сногсшибательный воротничок рубахи а-ля Дантон, на его ногах красуются замшевые туфли, на руках — замшевые же перчатки цвета беж. Олимпио в это время играет в теннис, во что-то вроде палубного гольфа или в шары. В обхождении с партнерами он не преступает пределов ледяной корректности. Выиграв или взяв реванш после проигрыша, он тотчас переодевается. Сует ноги в лакированные сапожки с миниатюрными серебряными шпорами, напяливает розовую жокейскую курточку и кепочку и бежит в гимнастический зал, помахивая хлыстиком из носорожьей кожи. Там он с самым торжественным видом усаживается на механическую лошадь или верблюда с паровым двигателем и небезуспешно пытается удержаться в седле. Когда Олимпио на тренажере занимается греблей, он красуется в узеньких шортах, его торс прекрасно обрисовывает прозрачная безрукавка из шелкового трикотажа, а поясом ему служит большой платок цветов американского флага. Затем он идет принимать ванну и по — мужски плавает в бассейне своей каюты. Исход же утра целиком посвящается туалету, особый лакей его причесывает, опрыскивает духами, а имеющаяся на борту маникюрша ухаживает за ногтями всех его четырех лап. Запахнувшись в широченный халат с цветными узорами «под Китай», изнемогая от чувственного наслаждения, Олимпио подставляет ей свои пальчики. К полудню он спускается в бар, облаченный в изысканную тройку, яркосинюю или цвета увядшей резеды, сшитую, сразу видно, отменным портным. Шляпу он носит слегка набекрень, свежий галстук украшает жемчужная булавка, бутоньерку — хризантема, а на ногах у него теперь очень светлые гетры. Он опирается на тросточку с янтарным набалдашником, в зубах дымится толстенная дорогая гаванская сигара, он прихлебывает коктейль, постукивая пальцем по брелку цепочки для часов, что свисает у него до пояса, сами же часы — золотой хронометр — он беспрестанно извлекает, щелкая крышкой, после чего они наигрывают известный мотив, и проверяет, который час. Когда начинают разносить завтрак, он возвращается в свои апартаменты, располагается за столом, повязывает себе салфетку и медленно ест, пользуясь ложкой, вилкой и ножом. После кофе растягивается в гамаке, выкуривает сигаретку с золоченым ободком, проглядывает газеты, рассеянно листает иллюстрированные журналы и задремывает. Пробуждаясь после сиесты, орангутан звонит своему лакею и переодевается еще раз. Извлекает из чемоданов удивительные спортивные костюмы с бесчисленными ремешками и кармашками. Этот час он посвящает прогулке. Он обожает кружить по палубе на роликовых коньках. Иной раз ролики сменяются сверкающим никелированными деталями велосипедом, на котором Олимпио ездит мимо сидящих на палубе пассажиров первого класса, приветствуя их широкими взмахами шляпы. Вечером его можно встретить во внутренних коридорах. С серьезностью прирожденного дипломата он восседает в кресле перед оркестром затянутых в тугие красные доломаны цыган или следит за каждым движением отплясывающего кейк-уок негра, столь гибкого, что кажется, он вовсе лишен костей. Смокинг Олимпио украшен множеством орденов, поскольку он был представлен ко двору всех существующих монархов.
Однако самое любимое время для него — файф-о-клок, процедура чаепития. В пять часов, когда зазвонит колокол, ничто не способно его остановить. Он вскакивает. Устремляется в детскую. Там он воцаряется среди детей в центре большого стола. Это его время: тут уж сластена вовсю предается чревоугодию и отпускает разнообразные шуточки. Ест, пьет, набивает брюхо конфетами, смеется, гримасничает, ищет спрятанное, сердится, дергает стюарда за волосы, хочет слопать все пирожные, лизнуть всякое кушанье, колупнуть ногтем в каждой тарелке. Его лапы в сахаре, он опрокидывает на себя варенье, пытается унести мед в карманах — и все это под смех, крики, рукоплескания, еще более возбуждающие обезьяну. Орангутан вспрыгивает на стол, на спинку своего стула, чешется, рыгает, пукает, ищет на себе блох. Висит на лампе головой вниз, начинает там раздеваться. Но тут представлению приходит конец: появляется хозяин и Олимпио спасается бегством через иллюминатор, ополоумевший, с расстегнутой курткой и спущенными штанами.
Увидев обезьяну, Женомор тотчас исполнился безмерного обожания, и через пару дней Олимпио уже вовсю дрессировал моего друга — именно так, не наоборот.
Орангутан приходил за ним с утра, выманивал его на палубу, и оба принимались развлекаться. Они плавали, бегали, ездили на велосипедах, катались на роликах, играли в теннис и гольф. И как сопротивляться подобному напору, когда они врывались ко мне, словно ураган, кувыркались, бегали взапуски, опрокидывая мебель, били все, что попадало им под руку, и я уже не знал, человек или обезьяна крутит сальто под потолком салона! Сначала я взглядом следил за ними, покатываясь со смеху, но потом сам вставал, включался в игру, меня толкали, я падал в бассейн и бултыхался там в одежде. Жизнь хороша, и Олимпио оказался великолепным учителем, преподавая нам науку беззаботности.