Его звали Джем — штангист, регбист, борец, а не какой-то там любитель детского хоккея или гэльского футбола, лесоруб барышень с колоннами мускулистых бедер, вспухающих позади жезла. Он решил бросить перчатку, он обратился к жанру натруженной прелюдии, вызов следовало облечь в форму маргиналий к тайникам его Пенетралий, его надлежало вручить в предпокоях тайны.
«Ты маленькая чертовка, — испытал он побуждение написать, — ты маленькая ведьмочка ты околдовала меня. Я не большой мастак писать как ты возможно знаешь я не литературный парень в любом смысле слова но ты украла мое сердце и я твой телом и душой и я люблю тебя больше чем можно выразить словами. С того первого восхитительного вечера когда мы встретились чтобы никогда больше не расставаться если бы было по-моему я чувствую что ничего больше не имеет значения если бы я мог однажды принадлежать тебе а ты была бы моей, в высшем смысле слова конечно я имею в виду. Мне не нужно говорить тебе…»
Альба расхохоталась и откинулась на оттоманку. Carajo! — смеялась она с замечательным придыханием, телом и душой и в высшем смысле слова он имеет в виду!
«…не нужно говорить тебе. Я бы отдал все работу и игру и карьеру и всех девок по какой-то причине я не знаю по какой все рассказывают обо мне разные дурацкие вещи как ты может быть слышала…»
Ciel! [376] а ведь он отдал бы всех девок! «…если бы я мог думать что ты любишь меня хотя бы наполовину того как я люблю тебя а это больше чем целый мир. «Я всегда буду любить тебя!» [377] Я всегда буду мечтать о тебе слыша эту мелодию. Можно я повезу тебя кататься в авто в следующее воскресенье? Ты была божественна в тот вечер в том потрясающем вечернем платье где ты такое раздобыла? Все парни которых я там знаю думают что ты восхитительна. Я так обезумел от любви к тебе что почти не могу спать думая о тебе. Ты была как Ангел спустившийся с Неба среди всех этих девок. Скажи, что можно. И пожалуйста пошли мне свой фотопортрет или моментальный снимок если у тебя нет ничего лучше и пожалуйста не думай что я слишком навязываюсь если прошу тебя о фотографии после такого короткого знакомства. Я бы предпочел в профиль если она у тебя есть, в вечернем платье если у тебя есть такое фото или на пляже, я уверен ты можешь найти именно то что мне нужно. Я прилагаю свой снимок его сделал приятель в Дугласе прошлым летом на Т. Т., [378] он не очень хороший просто маленький сувенир. Мы там были всего несколько дней и здорово позабавились говорю тебе. Но с этим покончено теперь когда я знаю тебя меня это больше не интересует.
Напиши мне и пошли мне письмецо и скажи что я могу зайти за тобой в воскресенье днем около трех если ты не думаешь что это слишком рано.
Для меня не может быть слишком рано. Ты сделаешь меня счастливейшим человеком в мире если скажешь да. Я бы мог продолжать так бесконечно но наверное только наскучу тебе если буду продолжать. В субботу мы играем с «Рейнджере». Можно я пошлю тебе билет на место у боковой линии. Я главный нападающий ты ведь знаешь. Игра будет хорошая. А потом мы можем встретиться и выпить чаю в «Фуллере» или если тебе больше нравится в этом кафе «Бон Буш» на Доусон-стрит.
Надеюсь на ответ обратной почтой.
Вечно твой страстный но почтительный
поклонник Джем (Хиггинс).
P. S. Теперь я знаю что никогда не знал что такое любовь пока не встретил тебя. Дж.».
Альба вздохнула. Слишком просто. Для того чтобы иметь возможность вот так вздыхать в одиночестве, объятая болью, с бокалом коньяка, она обратила к нему глаза, она подобрала оборки и юбочки своего взгляда, она бросила на абордаж крюки и когти своего ума — те ощерились и схватили увальня. Или, скажем по-другому, для того чтобы показаться в высоком замковом окне, ожидая летящих в вечернем воздухе птиц, она… В облике Флорины она показалась в высоком окне и пропела куплет, так чтобы птицы, украдкой садящиеся на увешанный мечами и кинжалами огромный кипарис, внезапно поранили крылья, затупили свои когти. Тогда они закричат кровавым криком. Не ведал я, что есть Любовь, пока не встретил я тебя… И ни одного голубого пера во всей птичьей колонии.
Trincapollas! [379] — вздохнула Альба, поднимая бокал, все мужчины гомосексуалисты, жаль, клянусь Христом, что я не родилась лесбиянкой.
А коль скоро это не так, то чем раньше она станет Милкой-Замарашкой и будет спать и плакать в Говорящем кабинете и кушать запеченных в пироге астрологов, музыкантов да лекарей, тем лучше, par la vertuchou! [380] Да, но позволит ли ей это ее здоровье? Нет, сейчас она этого не выдержит. Сперва нужно немного окрепнуть, она должна жить проще, питаться по Бенгеру, [381] дышать воздухом в саду. Потом она возьмет лохмотья Венериллы, ее кастрюльки, ее совочек и отправится в путь.
Она пойдет по лесам и не станет торопиться. Никаких форсированных маршей. Истекающие кровью птицы будут гибнуть в кронах деревьев. Пена суетящихся птиц, они приведут ее к меду. Какому меду? Они не смогут лететь, их крылья изодраны в клочья, она не увидит, как они отчаянно барахтаются высоко в предательских ветках, стая несчастных раненых глупышек, мечущихся в вышине. В горячечных стараниях они бесстыдно роняют свои высевки, они ничего не могут с собой поделать, роса белого помета падает в зеленом солнечном свете, промачивает листья, лихорадка птичьих усилий ведет ее к медовому дворцу. [382] Почему мед? Зелень Цирцеи? Увы, пинта этого и жбан желчи, соль мне в рот на вечные времена.
Она запустила руку внутрь шляпки, словно то был пучок травы, она в бешенстве уничтожила красивую шляпку. Локоном чернейших волос она спеленала матовую белизну виска. Шатаясь, она встала на ноги, она высвободилась из хватки оттоманки, пока не превратилась в прямую, изящную, бдительную фигурку, большая голова опущена, касающиеся кофейного столика кончики пальцев приковывают ее к земле, заземляют ее. Она прислушалась. Она подождала, пока вестибюль вернется в поле зрения. Ей показалось, что у нее лихорадка. Десять против одного, сейчас придет официант.
— Мадам, — сказал официант.
— Мое пальто, — сказала она, разрывая круг, — и… я заказывала еще бокал коньяка, — промолвила она, снова усаживаясь на оттоманку, — если вы помните.