— Сложность в том, понимаете, что она, по сути, не вникает в ваше положение. — Она помедлила. — Ей непонятно, почему вы все еще не женаты.
— Почему? — Оуэн с удивлением уставился на нее. — По той причине, которую я назвал вам: Мона не хочет сделать ни шагу, пока матушка не удовлетворит ее требований. Все должно быть в Пойнтоне. Видите ли, всё было там в день рокового визита.
— Да, я так и поняла вас, когда мы говорили в Риксе, — сказала Фледа.
В Риксе она ни за что не хотела говорить с ним о Моне, но теперь чувство неловкости было отброшено. Если он мог назвать визит Моны в Пойнтон «роковым», ей незачем делать вид, что она этого не замечает. Другое дело, что она старалась помочь ему, да не сумела: теперь, чтобы он поверил в ее преданность, нужно изложить все свои доводы, кроме одного. Иными словами, ей необходимо изложить ему, за некоторым исключением, все мотивы, двигавшие миссис Герет.
— Поймите же, раз ей не по душе ваш брак, все, что может расстроить его, играет ей на руку. Пока я молчу, ваше промедление рождает у нее лишь домыслы и догадки. Поэтому мне показалось неверным их усугублять. Она считает, что, если продержится достаточно долго, то, возможно, расстроит вашу помолвку. Если Моне придется ждать, ей, она полагает, может надоесть.
Такое объяснение, как казалось Фледе, было достаточно ясно.
— Да-да, в таком случае она добилась своего, — немедленно откликнулся он. — Моне надоело.
Он, как ни странно, произнес эти слова чуть ли не радостно. Изумленная такой бесшабашностью, Фледа с мгновение таращила на него глаза:
— Вы хотите сказать, что ваша свадьба расстроилась?
— Бог его знает, мисс Ветч. — В голосе Оуэна звучало что-то вроде веселого отчаянья. — Бог его знает, где, что и когда будет с моей свадьбой. Если она не «расстроилась», то, несомненно, на данный момент и не продвинулась. Я не видел Мону уже десять дней и неделю не имел от нее ни строки. А она, между прочим, имела обыкновение писать мне каждую неделю. Она засела в Уотербате, я — в Лондоне. — Тут его вдруг прорвало: — Если она меня турнет, maman уступит?
Фледа почувствовала, что для ее героизма наступило настоящее испытание, почувствовала, что, стоит ей пошевелить рукой, и препятствие с его пути будет убрано. Разве не должна она прежде всего помнить, что у Оуэна есть право на собственность и что она поклялась помочь ему? И разве она поможет Оуэну, скрывая от него единственный, в чем убеждена, путь вернуть свое достояние? Мгновение, которое показалось ей самым насыщенным за всю ее жизнь, она решала, как быть.
— Да, — сказала она наконец, — если ваша женитьба не состоится, она отдаст все, что увезла.
— Вот поэтому Мона и колеблется, — честно признался Оуэн. — Я имею в виду, она считает: если она откажется от меня, я все себе возвращу.
На мгновение Фледа задумалась.
— Вы имеете в виду, она колеблется, выходить ли за вас, но готова, не колеблясь, распрощаться с вами?
Оуэн несколько смешался.
— Она не видит смысла продолжать наши отношения, раз я все еще не дал этому делу законный ход. Она на этом настаивает и очень возмущена, что я этого не делаю. Она говорит, что это единственный верный способ, и считает меня трусом. Она дала мне срок, потом еще один. И теперь говорит, что я слишком много maman позволяю. Она говорит: я мямля и только время теряю. Вот почему она дает задний ход. Понимаете?
— Не совсем. Конечно, вы должны дать ей все, что предлагали; конечно, вы должны быть верным своему слову. Тут двух мнений быть не может, — заявила Фледа.
Смущение, владевшее Оуэном, заметно усилилось.
— Значит, вы находите — как и она, — что я должен напустить на maman полицию?
Смесь нежелания и зависимости, прозвучавшая в его вопросе, вызвала в ней покаянное чувство: она подвела его. Еще хуже — «турнула».
— Нет, нет, еще нет! — вырвалось у нее, хотя, по сути, ничего иного и ничего лучшего она подсказать не могла. — Не кажется ли вам, — спросила она мгновение спустя, — что, если Мона, как вы говорите, дает задний ход, у нее, возможно, очень высокие мотивы? Ей известна огромная ценность тех вещей, которые удерживает ваша матушка, и, желая вернуть вам трофеи Пойнтона, она готова — именно так! — пойти на жертву. Она жертвует помолвкой, которую была счастлива заключить.
Если минутой раньше Оуэн был в замешательстве, то этот аргумент он отвел весьма успешно — настолько успешно, что ответ прозвучал сразу и решительно:
— Вот уж нет. Не из того она теста! Она хочет их для себя, — добавил он. — Хочет знать, что они ее. Ей все равно, буду я владеть ими или нет! И если она их не получит, я ей не нужен. Ничего не нужно, если она их не получит.
Сказано это было крайне категорично. Слушая его, Фледа упивалась.
— Неужели они представляют для нее такой интерес?
— Выходит, что так.
— Неужели они для нее — все, в такой степени все, что и остальное полностью только от них и зависит?
Оуэн взвешивал ее вопрос, словно понимая, какой ответственности требует ответ. Но ответ последовал мгновенно и, что не укрылось от Фледы, был готов уже давным-давно.
— Они никогда не вызывали в ней особенный интерес, пока ей не показалось, что они в опасности. Теперь они у нее из головы не выходят, а если ей что засело в голову… Тут только держись!
Он умолк, не договорив и отводя глаза, словно поняв всю бесполезность словесных изъяснений; впервые со времени их знакомства Фледа услышала, чтобы он так четко что-то объяснял и даже пускался в обобщения. Как удивительно, как трогательно, умилялась она, пока Оуэн в замешательстве молчал, что он оказался способным, пусть наполовину, довести свое обобщение до конца. Впрочем, она сама была пока в силах заполнить оставленные им лакуны: ведь она еще тогда, во время визита Моны в Пойнтон, предугадала, что произойдет в случае катастрофы, которую Оуэн только сейчас узрел. Она еще там собственными глазами видела, что некая мысль засела у его суженой в голове.
— Ну да ладно. Налейте-ка мне чаю! — вдруг совершенно некстати и с излишней фамильярностью закончил он.
Все это время ее чрезмерные приготовления к чаепитию оставались без последствий, и она со смехом — как сама почувствовала, неуместным — поспешила удовлетворить его просьбу.
— Чай, наверное, ужасный, — сказала она. — У нас вообще нет ничего хорошего.
Она предложила ему бутерброд, за который он и принялся, держа чашку с блюдцем в другой руке и разгуливая по комнате. Она и себе налила чаю, но только для виду и без всякой охоты положила в рот кружок засохшего печенья. Ее поразило, что нежелание, владевшее ею в Риксе, лишний раз произнести в разговоре имя бедной Моны, теперь начисто исчезло, и под влиянием обретенной свободы она вдруг решилась:
— Я правильно вас поняла: она обручилась с вами без любви?