— Она вовсе его и не видела, она на него и не посмотрела! — крикнула миссис Герет.
— Она смотрит не глазами, она смотрит ушами. И по-своему она его разглядела. Вероятно, именно поэтому и повела себя так неприятно. Но так она себя вела, только пока была причина.
— Продолжайте, продолжайте — сейчас я уже могу это вынести, — сказала миссис Герет; ее собеседница как раз остановилась.
— Да, можете, я знаю, иначе я ни за что не стала бы вести такой разговор. История с домом угнетала ее, но как только гнет сняли, она воспряла снова. С того момента, как Пойнтон стал снова тем, чем должен быть, ее естественное очарование обрело свою прежнюю силу.
— Ее естественное очарование! — с трудом выговорила миссис Герет.
— У нее бездна очарования, все так считают, и что-то в этом есть. Ее очарование, как и прежде, дало себя знать. Тут незачем подозревать что-то чудовищное. Ее возродившаяся жизнерадостность, ее красота и впечатлительность и благородство Оуэна — в сочетании этого внятный ответ на злополучный вопрос. На его небосклоне взошла прекрасная яркая звезда!
— И затмила собой его прекрасное яркое чувство к другой. Ваше объяснение было бы, слов нет, безупречно, если бы не одна малость — он любит вас.
Фледа немного помолчала.
— Откуда вы знаете, что он «любит меня»?
— Знаю. Знаю то, что миссис Бригсток сама мне сказала.
— Вы же никогда и ни в одном деле не давали веры ее словам.
— Почему бы не начать с ваших слов? — осведомилась миссис Герет. — Разве я не слышала из ваших собственных уст, что он неравнодушен к вам?
Фледа побледнела, но посмотрела своей приятельнице в лицо и улыбнулась:
— Вы путаете, миссис Герет, мешаете одно с другим. Из моих собственных уст вы слышали только, что я неравнодушна к нему!
День или два спустя миссис Герет, без сомнения с едким намеком на эту реплику (которая в тот момент повергла ее в странную бесплодную задумчивость), сказала Фледе:
— Пожалуйста, не думайте, будто меня хоть сколько-то заденет, если мне доведется увидеть, что он пожаловал сюда снова искать примирения с вами.
— Он не пожалует, — ответила Фледа. Потом добавила, улыбаясь: — Но если он продемонстрирует такой дурной вкус, вряд ли будет хорошо, если вы не выразите ему вашего недовольства.
— Я говорю не о недовольстве, я говорю о чувстве совершенно противоположном.
— Противоположном?
— Об удовольствии, если угодно, которое испытываешь при виде подобного действа. Мне оно никакого удовольствия не доставит. Лично вы можете принимать это как вам угодно; но какой от него теперь может быть прок?
— Мне, вы имеете в виду? — с недоумением спросила Фледа.
— Нет, черт вас возьми! Тому, о чем мы, как вы знаете, по вашей же просьбе никогда не говорим.
— Вашим раритетам? — Фледа снова задумалась. — Тут не будет никакого прока ничему и никому. Но это уже другой вопрос, и я, право, не хотела бы его обсуждать, — добавила она мягко.
Миссис Герет пожала плечами:
— Оуэн, разумеется, того не стоит!
Однако что-то в такой манере побудило ее собеседницу — без видимой последовательности — заговорить снова:
— Я отчасти потому и вернулась к вам — чтобы как можно меньше было боли.
— Боли? — Миссис Герет уставила на нее сумрачный взгляд. — Какую еще боль я могу чувствовать?
— Я хотела сказать — мне.
— О, вот как. — Миссис Герет с минуту молчала. — Вы иногда очень странно выражаете ваши мысли. Что ж, еще немного я протяну. Но вечно жить не буду.
— О, вы будете жить долго, так долго, чтобы…
Фледа вдруг замялась. И миссис Герет с холодной улыбкой, предостерегающей от неуместной гиперболы, подхватила:
— Так долго, чтобы… ну-ну?
Какое-то мгновение Фледа сосредоточенно думала, но все-таки вышла из положения, приняв в качестве необходимой поправки тот же тон:
— Чтобы исключить опасность нелепых положений.
Этого на некоторое время оказалось достаточно; более того, в ближайшее время Фледа была защищена от туманных намеков. Защита особенно дала себя знать, когда в ноябре она получила письмо, и одного взгляда на почерк, которым был надписан конверт, хватило, чтобы она долго не решалась раскрыть его. Она ничего не сказала о нем миссис Герет, ни тогда, ни позже. Но на следующий день — найдя для того причины — открыла. Письмо — два неполных листка — было от Оуэна с указанием места отправления (Флоренция), но без даты и других положенных атрибутов. Фледа знала, что летом он с женой вернулся в Англию и что два месяца спустя они снова отправились за границу. Она знала, хотя никакие разговоры на этот предмет не велись, что у миссис Герет, вокруг которой Рикс покорно превратился в неописуемо прелестный уголок, сложилось свое представление о роли невестки в их повторном отъезде. Она видела тут откровенную наглость — всякому, кого это может задеть, демонстрировалось, что теперь, когда она стала хозяйкой Пойнтона окончательно и бесповоротно, ее вовсе не прельщает там жить. «Морнинг пост» снова был для Рикса источником новостей; там сообщалось, что мистер и миссис Оуэн Герет собираются провести зиму в Индии. Тут уж было совершенно ясно: эта особа вертит своим несчастным мужем как хочет. Вот в таком свете преподносилось Фледе все это, пока, поздно ночью, она, в тиши своей комнаты, не сорвала сургучной печати с полученного ею конверта.
«У меня нет слов для выражения того, как я хочу, чтобы у вас осталось на память что-нибудь мое — что-нибудь действительно ценное. Я имею в виду — я предпочел бы — что-нибудь из Пойнтона. Вы знаете все, что там есть, и гораздо лучше, чем я, что там замечательное, а что не очень. У каждого своя оценка, но, может, выдающимися считаются как раз вещицы поменьше? То есть у знатоков и по тому, как они ценятся. Я хочу, чтобы вы взяли на память, по своему выбору, ту вещицу, которая самая красивая и самая ценная. То есть «жемчужину коллекции» — вот так. Если это будет такая вещица, которую вы тут же сможете взять себе, тем лучше, сразу ее и заберите. Она станет вашей прямо на месте, что бы это ни было. Покорнейше прошу вас поехать в Пойнтон и выбрать. Слугам даны все нужные указания. Они окажут вам должное внимание и предоставят дом в ваше распоряжение. В коллекции есть одна вещь, которую матушка называет Мальтийский крест. Помнится, я слышал, что вещь эта исключительно хороша. Не она ли жемчужина коллекции? Может, вы возьмете ее себе? Или что-нибудь другое равноценное? Только пусть это будет самое что ни на есть лучшее в Пойнтоне. И позвольте мне надеяться, что я тут могу всецело вам доверять. Вы не откажете мне в моей просьбе, если только подумаете над тем, что побуждает меня к вам с ней обратиться».
Это последнее предложение Фледа перечитала даже большее число раз, чем все остальное. Она была в полном замешательстве, совершенно не могла сообразить, что тут имелось в виду. Может быть, потому, что это могло относиться к очень, очень многому. На первых порах у нее не было ответа; она лишь обдумывала, решая для себя, какую форму в конечном итоге примет ее ответ. Форма могла быть только одна — исполнить, в свое время, его желание. Она отправится в Пойнтон, как паломница — в храм, и для этого ей нужно дождаться удобного случая. Месяц она жила с мыслью об этом письме, прежде чем выдался случай, но даже спустя месяц находила в нем много загадок. Что оно означало, что знаменовало, чему отвечало в его душе? Что стояло за письмом, что вокруг, что в глуби глубин, что под строкой? Она убеждала себя, что при стольких безответных вопросах она никаким обязательством не связана. Правда, один ответ у нее был, и он годился не хуже других: в своей женитьбе Оуэн нашел нечаянное счастье, чего под гнетом необходимости выбора никак не ожидал, и теперь считал для себя долгом отблагодарить ее за то, что она удержала его на правильном пути. Это объяснение, что и говорить, она вполне могла отбросить; впрочем, объяснение, то или другое, ничего не значило. Неудержимый порыв откликнуться на этот знак внимания — вот та сила, которая двигала ею. Беззаветная любовь, для которой случившееся ничего не меняло, любовь, которая, и тогда и после, принимала все как данность, нашла выход: тут не было ничего такого, что нужно в себе глушить. Сделает ли она то, что он предлагает? Сделает, и с восторгом в душе. Стать обладательницей редкостной красоты, полученной от него, красоты, подарить которую было его сокровенным желанием, для нее великая радость — большая, чем величайшая из тех, какие, дай Бог, ей еще остались; и она поняла, что, пока понимание этого не дошло до самой глубины ее ума и сердца, она и сама не знала, какое пламя скрывается в ней. Это был вожделенный час; сохранять терпение означало длить состояние блаженства. Она ощущала происходящее как час своего триумфа, триумфа всего того в ее недавней жизни, чему она не давала выйти наружу. Мысленно она шла по Пойнтону — по знакомым просторным комнатам; она сможет сказать себе, что, хотя бы раз по крайней мере, они так же полностью принадлежат ей, как первой и второй из двух их владелиц, чье владение доставляло обеим только чувство горечи. Да, тысячу раз так! И она не будет испытывать никаких угрызений, делая выбор. Пойнтон со всеми своими сокровищами стоял у нее перед глазами, и все эти недели она часами с наслаждением их сравнивала и решала, какая вещь лучше. Это будет что-нибудь очень небольшое — она всегда будет носить его дар при себе; что-нибудь самое изысканное, потому что в изысканности он видит свой символ. Впрочем, что бы эта вещь ни символизировала, говорила она себе, с нее довольно знать лишь то, что это будет его дар. В глубине души она склонялась к Мальтийскому кресту — еще и по той причине, что Оуэн сам его назвал. Но она еще посмотрит и оценит свежим глазом; разберется на месте и хорошенько обдумает, чтобы не было и тени ошибки.