- Шекспир? - спросила она, вытараща свои маленькие выцветшие глазки. - Какой Шекспир? Мысли её вдруг быстро перенеслись на театральные подмостки, где она когда-то выступала, в мгновение ока она облетела все кафешантаны от Парижа до Бейрута, вдоль побережья Анатолии и внезапно вспомнила: это было в Александрии, огромный зал с люстрами, бархатные кресла, мужчины, женщины с обнажёнными спинами, запах духов, цветы. Тут занавес поднялся и появился ужасный негр…
- Какой Шекспир? - вновь спросила она, гордая от того, что наконец-то вспомнила. - Не тот ли, которого называли ещё и Отелло?
- Он самый. Какой Шекспир, высокочтимая дама, занёс тебя на эти дикие берега?
Старая певица осмотрелась. Двери были заперты, попугай спал, кролики занимались любовью, мы были одни. Взволнованная, она принялась открывать своё сердце, как раскрывают старый сундук, полный пряностей, пожелтевших любовных записок, старинных туалетов…
По-гречески она говорила кое-как, коверкая слова, путаясь в слогах. Тем не менее, мы её великолепно понимали, иногда с трудом сдерживая смех, а иногда - мы уже изрядно выпили - заливаясь слезами.
- Так вот, я, та самая, которая вам это рассказывает, я не была певичкой из кабаре, нет! (Примерно так рассказывала нам старая сирена на своём полном запахов дворе.) Я была известной артисткой. Носила шёлковые комбинации с настоящими кружевами. Но любовь…
Она глубоко вздохнула, прикурила от сигареты Зорбы новую и продолжала:
- Я была влюблена в одного адмирала. Весь край был охвачен революцией, и флоты великих держав бросили якоря в порту Суда. Несколько дней спустя, я сама там бросила якорь. Ах! Какое великолепие! Видели бы вы четырех адмиралов:
английского, французского, итальянского и русского, в шитых золотом одеждах, в лакированных ботинках и с перьями на головах. Совсем как петухи. Огромные петухи от восьмидесяти до ста килограммов каждый. А какие бороды! Вьющиеся, шелковистые: чёрная, русая, пепельная и каштановая, и как от них хорошо пахло! Каждый имел свой особый запах, именно по запаху я различала их ночью. Англия пахла одеколоном, Франция - фиалками, Россия - мускусом, а Италия, ах! Италия страстно любила запах амбры! Какие бороды, боже мой, какие бороды!
Все часто собирались на адмиральском судне и говорили о революции. Мундиры были расстёгнуты, на мне была только шёлковая рубашонка, облитая шампанским и прилипавшая к телу. Стояло лето, ты понимаешь. Итак, говорили о революции, серьёзный разговор, а я, я хватала их за бороды и умоляла не стрелять по несчастным и дорогим мне критянам. Мы рассматривали их в бинокли на скале, близ Ханьи. Совсем крошечные, наподобие муравьёв, в своих коротких синих штанах и жёлтых сапожках. Они кричали, кричали, и у них было знамя…
Шевельнулись камыши, служившие оградой двора. Старая воительница в ужасе остановилась. Меж листвы сверкнули лукавые глаза. Деревенские дети учуяли нашу пирушку и выслеживали нас.
Певица попыталась встать, но не смогла: слишком много она съела и выпила, отчего вся покрылась потом. Зорба подобрал камень; дети с визгом разбежались.
- Продолжай, моя красавица, продолжай, сокровище мое! - сказал Зорба, чуть придвинув свой стул.
- Итак, я говорила итальянскому адмиралу (с ним я чувствовала себя более свободно), я говорила, держа его за бороду: «Мой Канаваро - это было его имя - мой маленький Канаваро, не надо стрелять, не надо стрелять!»
Сколько же раз я, которая говорит сейчас с вами, спасала жизнь критянам! Сколько раз пушки были готовы загрохотать, а я, я держала адмирала за бороду и не давала ему скомандовать! Но кто меня отблагодарил за это? Кто за это наградил…
Мадам Гортензия, охваченная печалью из-за людской неблагодарности, ударила по столу своим маленьким пухлым кулачком. Зорба, протянув опытную руку к раздвинутым коленям, воскликнул в эмоциональном порыве:
- Моя Бубулина, прошу тебя, не стучи так, не стучи!
- Убери лапы! - закудахтала наша добрая дама. - За кого ты меня принимаешь, приятель? И она бросила на него томный взгляд.
- На свете есть Господь Бог, - сказал старый хитрец, - не печалься, моя Бубулина. Он всё видит, не бойся!
Старая русалка с кислым видом подняла к небу свои маленькие голубые глаза и увидела уснувшего в клетке зелёного попугая.
- Мой Канаваро, мой маленький Канаваро! - ворковала она влюблённо.
Попугай, узнав её голос, открыл глаза, вцепился в прутья клетки и начал кричать хриплым голосом тонущего человека:
- Канаваро! Канаваро!
- Вот оно! - крикнул Зорба, снова похлопав рукой по столь послужившим коленям, как бы желая завладеть ими.
Старая певица завертелась на своём стуле и вновь раскрыла свой маленький сморщенный рот:
- Я тоже храбро сражалась в первых рядах… но потом для меня пришли плохие деньки. Крит был освобождён, флоты получили приказ уходить «А я, что будет со мной, - кричала я, хватаясь за четыре бороды. - На кого вы меня бросаете? Я привыкла к великолепию, я привыкла к шампанскому, жареным курам, красивым маленьким матросам, которые отдавали мне честь. Что же со мной, четырежды вдовой, будет, господа адмиралы?» Они только смеялись. Ах! Эти мужчины! Они надавали мне английских фунтов, итальянских лир, рублей и наполеонов. Я их насовала в чулки, за корсаж и в свои туфельки. В последний вечер я плакала и кричала, тогда адмиралы сжалились надо мной. Они наполнили ванну шампанским и погрузили меня туда - всё было весьма, как видите, фамильярно, ну, а затем они выпили всё шампанское в мою честь и это их опьянило. Потом они погасили свет.
Утром я чувствовала, что все запахи перемешались: фиалка, одеколон, мускус и амбра. Четыре великих державы - Англия, Франция, Россия, Италия - я их держала здесь, вот здесь, на коленях и я ласкала их, вот так!
Мадам Гортензия раскинула свои маленькие жирные ручки и стала размахивать ими так, словно подкидывала на коленях ребёнка.
- Как только рассвело, они стали стрелять из пушек, я не вру, могу поклясться в этом своим счастьем, и белая шлюпка с двенадцатью гребцами подошла за мной, чтобы высадить на берег. Она взяла свой маленький платок и разрыдалась.
- Моя Бубулина, - воскликнул Зорба, воспламеняясь, - закрой глаза… Закрой глаза, моё сокровище. Это я, Канаваро!
- Убери лапы, тебе говорят! - вновь кокетливо взвизгнула наша добрая дама. - Посмотрите на него! Где же золотые эполеты, треуголка, надушенная борода? Ах! Ах! - Она мягко сжала руку Зорбы и снова зарыдала. Посветлело. На минуту мы замолчали. Море, ставшее, наконец, мирным и нежным, вздыхало за камышами. Ветер упал, солнце зашло. Два ночных ворона пролетели над нами, их крылья просвистели так, будто кто-то рвал тонкую шелковую ткань, например, шелковую рубашку какой-нибудь певички.
Опустились сумерки, как бы присыпав двор золотистой пудрой. Взлохмаченные волосы мадам Гортензии воспламенились и взметнулись от порыва вечернего бриза, казалось, она хотела взлететь, чтобы поджечь соседние головы.