С этими словами он встаёт, выпятив живот, развязывает свой красный пояс и поднимает руку, требуя тишины. С бокалом, полным до краёв, отец смотрит мне в глаза, потом начинает говорить; он произнёс целую речь, так-то вот! О чём он говорил? А Бог его знает, о чём! Мне даже надоело стоять, к тому же я начал понемногу пьянеть. Я сел и прижался коленом к нюсиной ножке, она сидела справа от меня. А папаша, весь в поту, всё никак не мог закончить свою речь. Наконец все бросились к нему и стали его обнимать, чтобы хоть так заставить его замолчать. Нюся дала мне знак: «Давай, мол, говори ты тоже!» Я поднимаюсь и тоже держу речь, половина по-русски, половина по-гречески. О чём я говорил? Провалиться мне на этом месте, если помню. Одно только вспоминаю, что в конце я стал петь клефтские песни. Я ревел без всякого смысла:
Клефты на гору поднялись,
Чтобы увести коней!
Там коней не оказалось
Клефты Нюсю увели!
Ты видишь, хозяин, я немного изменил в соответствии с обстоятельствами.
И они умчались, убежали
Убежали они, мама!
Ах, Нюся, моя Нюся,
Ах, моя Нюся,
Вай!
И, прокричав «Вай!», кидаюсь к Нюсе и целую её.
Именно это и было нужно! Словно я подал сигнал, который все ждали: какие-то могучие парни с русыми бородами рванулись и погасили свет.
Бабы, плутовки, начали визжать в темноте, якобы от страха, потом стали попискивать. Все щекотали друг друга и смеялись.
Что тут происходило, хозяин, один Бог ведает. Но мне кажется, что даже он этого не знал, иначе наслал бы молнию, чтобы нас испепелить. Мужчины и женщины вперемежку лежали на полу. Я бросился искать Нюсю, но найти её было невозможно! Пришлось довольствоваться кем попало.
Рано утром я поднялся, чтобы уехать со своей женой. Было ещё темно и плохо видно. Хватаю одну ногу, тяну за неё: это не Нюся. Хватаюсь за другую - опять не она! Хватаю ещё и ещё и, в конце концов, с большим трудом нахожу Нюсину ногу, тяну её, отрываю от двух или трёх парней, которые совсем было раздавили её, бедняжку, и бужу: «Нюся, - говорю я ей, - пойдём отсюда!» - «Не забудь свою шубу, - отвечает она мне, - пошли!» и мы уходим.
- Ну а дальше? - спросил я, видя, что Зорба замолчал.
- Опять ты со своими «дальше»! - ответил он сердито.
Потом Зорба вздохнул.
- Я прожил с ней шесть месяцев. И с того времени, клянусь тебе, я больше ничего не боюсь. Да, да, ничего, я тебе говорю! Ничего, кроме одного: что Бог или дьявол сотрут в моей памяти эти шесть месяцев. Понятно тебе?
Зорба закрыл глаза. Чувствовалось, что он очень взволнован. Впервые я видел его таким увлечённым давними воспоминаниями.
- Ты, стало быть, очень любил эту Нюсю? - спросил я, чуть помедлив. Зорба открыл глаза.
- Ты молод, хозяин, - сказал он, - ты молод и не сможешь понять. Когда у тебя тоже появится седина, тогда мы снова поговорим об этой вечной истории.
- Что ещё за вечная история?
- Женщина, конечно! Сколько раз нужно тебе об этом говорить? Женщина - это вечная история. Порой мужчины наподобие молодых петушков, которые покрывают кур: раз-два - и готово, а потом раздувают зоб, забираются на навозную кучу и начинают кукарекать и бахвалиться, глядя на свой гребешок. Что они могут понимать в любви? Да ничего.
Он с презрением плюнул и отвернулся. Ему не хотелось смотреть на меня.
- Ну же, Зорба, - приставал я, - так как же Нюся?
Всматриваясь в морскую даль, он ответил:
- Однажды, войдя в дом, я её не нашёл. Она сбежала с красавцем военным, который уже несколько дней как приехал в деревню. Всё было кончено! Сердце моё разрывалось, однако рана эта быстро зарубцевалась. Думаю, ты видел такие паруса - с красными, жёлтыми и чёрными заплатами, пришитыми толстой ниткой, которые больше не рвутся даже в самую сильную бурю? Моё сердце похоже на них. Тысячи дыр, тысячи заплат: оно больше ничего не боится!
- И ты не злился на Нюсю, Зорба?
- А чего на неё злиться? Можешь говорить, что угодно, но женщина - это нечто непонятное, она не из рода человеческого! Все эти законы - государственные и религиозные - слишком суровы, хозяин, и несправедливы! Так не должно обращаться с женщинами, нет! Если бы я устанавливал законы, я бы никогда не делал их одинаковыми для мужчин и женщин. Десять, сто, тысячу заповедей можно придумать для мужчин. Мужчина есть мужчина, не так ли, он всё выдержит. Но для женщины не нужно ни одной. Ибо, ну сколько раз нужно тебе повторять, хозяин, - женщина это слабый пол. За здоровье Нюси, хозяин!
За здоровье женщины. И пусть Бог вразумит нас, мужчин!
Он выпил, поднял руки и разом опустил их, словно отрубил.
- Пусть он вразумит нас, - повторил он, - или же сделает нам операцию. Иначе, можешь мне поверить, всё пойдёт к чёрту!
Сегодня шёл слабый дождь, и небо с бесконечной нежностью припадало к земле. Я вспомнил индийский барельеф из тёмно-серого камня: мужчина, охваченный негой и покорностью судьбе, сжимал в объятиях женщину, время разъело фигурки настолько, что они стали похожими на двух тесно сплетённых червей, окропляемых мелким дождём, который неспешно и с наслаждением поглощала земля.
Сидя в хижине, я смотрел на потемневшее, с серо-зелёными всполохами небо. На всём пляже не было видно ни души, ни единого паруса, ни одной птицы. В раскрытое окно проникал лишь запах земли.
Я встал и, словно нищий, протянул дождю руку. Внезапно меня охватило желание плакать. От мокрой земли потянуло какой-то глубокой, странной печалью. Мною овладела паника, какую испытывает беззаботно пасущееся животное, которое вдруг, не видя ещё опасности, нюхает неподвижный воздух и не пытается пока скрыться.
Уверенный, что от этого мне станет легче, я готов был закричать, но было как-то стыдно. Небо опускалось всё ниже и ниже. Я смотрел в окно; сердце моё тихо трепетало.
Сладострастны и полны печали часы, когда моросит дождь. На ум приходят самые горькие из укрывшихся в сердце воспоминаний - разлука с друзьями, погасшие улыбки женщин, надежды, потерявшие свои крылья наподобие бабочек, от которых остались только тельца, похожие на червей. Один такой червь расположился на моём сердце, как на листе, и точит его.
Постепенно пелена дождя, сеющегося на мокрую землю, вновь навеяла воспоминания о моём друге, находящемся с миссией спасения соотечественников на Кавказе. Я взял ручку и склонился над бумагой, стараясь как бы разорвать сетку дождя, чтобы не задохнуться.
«Мой дорогой, я пишу тебе, находясь на уединённом критском берегу, я договорился с судьбой, что останусь здесь играть в течение нескольких месяцев роль капиталиста, хозяина лигнитовой шахты, делового человека. Если я выиграю, скажу, что это была не игра, а твёрдое решение круто изменить свою жизнь.