В свете уходящего дня я видел, как движется по галечнику его гигантская тень. Зорба шёл и весь пляж как бы оживал.
Долго ещё напрягал я слух, прислушиваясь к затихающим шагам. Вдруг, едва почувствовав, что остался один, я резко поднялся. Зачем? Куда надо идти? Я не знал. Разум мой ещё не принял решения, хотя тело поддалось внезапному порыву. Это был он, он сам принял решение, не спросив моего мнения.
- Вперёд! - повелел он.
Я торопливо направился в деревню, лишь изредка останавливаясь и вдыхая запахи весны. Земля благоухала ромашкой, по мере приближения к садам в каждом порыве ветра я чувствовал аромат цветущих лимонных и апельсиновых деревьев и лавра. Вечерняя звезда начала свой радостный танец в западной части небосклона.
«Море, женщина, вино, остервенелый труд!» - против своей воли шептал я слова Зорбы, продолжая свой путь. «Море, женщина, вино, остервенелый труд! Очертя голову устремиться к работе, вину, любви, не бояться ни Бога, ни дьявола… вот, что такое молодость!»
Я снова и снова повторял эти слова, будто хотел придать себе смелости, и продолжал идти.
Вдруг я остановился, похоже, я прибыл на место. Куда же? Осмотревшись, я увидел, что нахожусь перед садом вдовы. Позади камышовой изгороди и кактусов напевал нежный женский голос. Я подошёл, раздвинул листья. Под апельсиновым деревом стояла одетая в чёрное пышногрудая женщина. Напевая, она срезала цветущие ветви. В сумерках я видел, как светилась её полуоткрытая грудь.
У меня перехватило дыхание. «Это настоящий дикий зверёк, - подумал я, - и она сама знает это. Какими несчастными созданиями, сумасбродными, нелепыми, становятся из-за неё мужчины! Похожая на самок насекомых - богомолов, кузнечиков, пауков, - она так же, как и они, пресыщенная и в то же время неутолённая, должно быть на рассвете сжирает самцов».
Почувствовала ли вдова моё присутствие? Прервав свою песню, она обернулась. С быстротой молнии наши взгляды встретились. Мне показалось, что колени мои подгибаются - будто за камышами я увидел тигрицу.
- Кто там? - спросила она сдавленным голосом.
Вдова поправила платок, прикрыв грудь. Лицо её омрачилось.
Я был готов уйти. Но слова Зорбы внезапно заполнили моё сердце. Я собрался с силами. «Море, женщина, вино…»
- Это я, - ответил я ей, - это я, открой мне! Едва я произнёс эти слова, как меня охватил страх. Я снова готов был бежать, но стыд удержал меня.
- Да кто же ты?
Она молча шагнула, медленно, осторожно вытянула шею, чуть прищурила глаза, чтобы лучше разглядеть, сделала ещё шаг, вся настороже.
Вдруг лицо её засветилось. Кончиком языка она провела по губам.
- Господин, это вы? - произнесла она нежным голосом. Она сделала ещё шаг, сжавшись, готовая отскочить.
- Господин? - переспросила она глухо.
- Да.
- Входи!
Наступил день. Зорба вернулся и курил, сидя перед хижиной, посматривая на море. Похоже, он меня ждал.
Как только я появился, он поднял голову и пристально посмотрел на меня. Его ноздри затрепетали, как у борзой. Старый грек вытянул шею и глубоко потянул носом, как бы принюхиваясь ко мне. Вдруг лицо его засияло, словно он учуял запах вдовы.
Зорба медленно поднялся, улыбнулся во весь рот и протянул руки.
- Благословляю тебя! - сказал он.
Я лежал, закрыв глаза, слушал, как море спокойно вздыхало в убаюкивающем ритме, и чувствовал себя чайкой, покачивающейся на волнах. Вот так, нежно укачиваемый, я погрузился в сон. Снилась мне громадная негритянка, сидящая на корточках прямо на земле, казалось, что это был какой-то античный замок циклопов из чёрного гранита. В тоске я кружил вокруг неё, пытаясь найти вход. Ростом я был не больше пальца её ноги. Внезапно, обходя её пятку, я увидел какую-то чёрную дверь, похожую на грот. Послышался низкий голос, приказавший войти. И я вошёл.
К полудню я проснулся. Заглянувшее в окно солнце залило простыни ярким светом и так сверкнуло в небольшом зеркальце, висевшем на стене, что казалось, оно разлетелось на тысячу осколков.
Приснившаяся во сне огромная негритянка вновь пришла мне на ум, я снова закрыл глаза, море шептало, и мне стало казаться, что я счастлив. Тело моё было лёгким и удовлетворённым, наподобие какого-то животного, которое, проглотив добычу, облизывалось, вытянувшись на солнце. Мозг мой, как и тело, насытившись, отдыхал. Казалось, он нашёл удивительно простой ответ на самые мучительные вопросы.
Вся радость прошедшей ночи нахлынула на меня, обильно орошая ту землю, на которой я был. Вытянувшись с закрытыми глазами, я чувствовал, что моё существо куда-то проваливалось. Этой ночью я впервые ясно ощутил, что душа тоже плоть, более подвижная, может быть, более прозрачная и свободная, но всё же плоть. А плоть в свою очередь является душой, слегка дремотной, изнурённой длинной дорогой, перегруженной тяжким опытом.
Почувствовав упавшую на меня тень, я открыл глаза. Стоя на пороге на меня смотрел довольный Зорба.
- Не просыпайся, мальчик мой! Не просыпайся… - тихо говорил он мне с материнской нежностью. - Праздник ещё продолжается, спи!
- Я уже выспался, - возразил я, вставая.
- Приготовлю тебе гоголь-моголь, - сказал Зорба, вздыхая, - это восстановит силы.
Не ответив, я выбежал на пляж, бросился в море, потом стал обсыхать на солнце. В носу, на губах, на кончиках пальцев я ещё чувствовал какой-то нежный настойчивый запах флёрдоранжа, или лаврового масла, которыми критские женщины умащивают свои волосы.
Вчера вдова срезала охапку цветов апельсинового дерева, чтобы сегодня вечером отнести Христу, прийти в час, когда сельчане танцуют под серебристыми тополями на площади, и церковь в это время будет пустой. Иконостас над её постелью был весь в цветах лимона, между цветами виднелась скорбящая Богоматерь с большими миндалевидными глазами.
Зорба подошёл и поставил передо мной чашку с гоголь-моголем, два больших апельсина и маленький пасхальный кулич. Прислуживал он бесшумно, счастливый, будто мать, заботящаяся о своём сыне, вернувшемся с войны. Старик грек посмотрел на меня ласкающим взглядом и собрался уходить.
- Пойду поставлю несколько столбов, - сказал он.
Я спокойно жевал на солнцепёке, чувствуя себя непомерно счастливым, будто плыл по прохладному зеленоватому морю. Я, словно животное, позволил ликовать всему своему телу, с ног до головы. Только иногда с восторгом смотрел я вокруг себя, заглядывая в себя, дивясь чуду мироздания.
Я снова закрыл глаза.
Внезапно я поднялся, вошёл в нашу хижину и взял рукопись «Будды». Наконец-то она закончена. В финале Будда, лежа под цветущим деревцем, поднимает руку и приказывает пяти его стихиям - земле, воде, огню, воздуху, разуму - раствориться. Прочитав это, я понял, что больше не нуждаюсь в этом тревожном образе; в знак того, что я как бы закончил свою службу у Будды, я тоже поднял руку и приказал Будде раствориться во мне.