— Стало быть, ангел? — снова прошептал Иисус, погрузившись в раздумья.
Вифлеем, волхвы, Египет, «Ты сын мой возлюбленный»… А что если все это — истинная правда? Что если это — высшая ступень истины, доступная одному Богу? Что если то, что мы считаем правдой, Бог считает ложью?
Он умолк, наклонился, бережно собрал с пола брошенные им записи и вручил их Матфею, который снова завернул их в вышитый платок и спрятал на теле за пазухой.
— Пиши так, как велит тебе ангел, — сказал Иисус. — А я уже…
Он так и не договорил.
Между тем ученики окружили во дворе Иуду и принялись расспрашивать, что хотел от Учителя Пилат и зачем вызывал его, но Иуда даже головы не повернул, чтобы взглянуть на них, и, выйдя на улицу, стал у ворот. Ему было противно видеть и слышать их. Теперь он мог разговаривать только с Учителем — страшная тайна объединяла их и отделяла от прочих… Иуда смотрел, как ночь поглощает мир и первые звезды начинают загораться над ним.
«Помоги мне, не дай сойти с ума, Боже Израиля», — мысленно взмолился он.
Встревоженная Магдалина подошла и стала рядом с Иудой. Тог хотел было уйти, но Магдалина схватила ею за край одежды.
— Иуда, — сказала она. — Мне ты можешь смело доверить тайну. Ты ведь знаешь меня.
— Какую тайну? Пилат вызвал его, чтобы предупредить об опасности: Каиафа…
— Нет, не эту, другую.
— Какую еще «другую»? Ты снова запылала огнем, Магдалина, глаза твои стали словно раскаленные угли. Он невесело засмеялся:
— Плачь. Плачь, чтобы погасить их.
Магдалина закусила конец платка, разорвала его зубами.
— Почему он избрал тебя? — тихо спросила она. — Тебя, Иуда Искариот?
Теперь рыжебородый уже разозлился и схватил Магдалину за руку.
— А кого же еще мог избрать он, Мария из Магдалы? Ветрогона Петра? Или глупышку Иоанна? Или, может быть, тебе хотелось, чтобы он избрал тебя — женщину? Я — осколок кремня из пустыни и способен выдержать, потому он и избрал меня!
На глазах у Магдалины выступили слезы.
— Ты прав, я — женщина, слабое, легко уязвимое создание… — тихо сказала она, вошла в дом и уселась, собравшись в комок, у очага.
Марфа накрыла стол для ужина. Ученики пришли со двора и уселись вокруг на коленях. Лазарь выпил куриный отвар, который в жилах его превращался в кровь и придавал ему силы. Воздух, свет, еда постепенно восстанавливали и укрепляли его потрескавшееся тело.
Дверь в соседнюю комнату отворилась, и вошел бледный, словно воздушный призрак, почтенный раввин. Он тяжело опирался о посох священника, потому что ноги уже отказывались держать его тело. Раввин увидел Иисуса и кивнул ему, давая понять, что желает поговорить. Иисус встал, помог раввину сесть и сам сел рядом с Лазарем.
— Мне тоже нужно поговорить с тобой, старче, — сказал Иисус.
— Сегодня я должен пожурить тебя, дитя мое, — сказал раввин, глядя на него со строгой нежностью. — Я говорю об этом открыто, в присутствии всех. Пусть нас слышат женщины, мужчины и Лазарь, который встал из могилы и, должно быть, знает многие тайны. Пусть все слышат и судят нас.
— Что могут знать люди? — ответил Иисус. — Ангел витает в этом доме и слышит все — спросите о том у Матфея. Пусть он и судит. В чем твоя жалоба, старче?
— Почему ты хочешь упразднить Святой Закон? Доныне ты почитал его, как сын почитает престарелого отца, но сегодня поднял перед Храмом свой собственный стяг. Что есть предел для бунта твоего сердца?
— Любовь, старче. Стопы Божьи. Там он уляжется и утихомирится.
— Разве ты не можешь добраться туда в согласии со Святым Законом? Разве ты не знаешь, что гласит наше святое Писание? За девятьсот четырнадцать поколений до того, как Бог сотворил мир, Закон был уже записан. Не на пергаменте, потому как не было еще животных, из шкуры которых изготовляют пергамент. Не на древе, потому как и деревьев еще не было. Не на камне, потому как и камней еще не было. Он был начертан черными языками пламени поверх белого огня на левой длани Господа. В согласии с этим святым Законом Бог и сотворил мир.
— Нет! Нет! — воскликнул Иисус, дав себе волю. — Нет!
Почтенный раввин нежно коснулся его руки:
— Почему ты кричишь, дитя мое?
Иисус покраснел от стыда. Узда выскользнула из дланей его. Он больше не в силах был приказывать собственной душе. Весь он — с головы до ног — был сплошная рана: любое прикосновение, даже самое легкое, заставляло его кричать от боли.
И он закричал. Затем, несколько успокоившись, взял почтенного раввина за руку и сказал уже тише:
— Святое Писание — это листы моего сердца, старче. Все прочие листы я разорвал.
И тут же исправил сам себя:
— Нет, не я… Не я, а пославший меня Бог.
Сидя рядом с Иисусом и касаясь коленями его колен, почтенный раввин чувствовал, как некая раскаленная мощь неудержимо рвется из тела Иисуса, и, когда из от крытого окна вдруг метнулся порыв ветра и погасил светильник, раввин увидел, что Сын Марин стоит во мраке исполненный сияния, словно огненный столб. Он пристально глянул по обе стороны Иисуса, готовый увидеть там Моисея и Илью, но никого не увидел. Иисус одиноко стоял в сиянии своем, касаясь головой камышового потолка и воспламеняя его.
И в то мгновение, когда из уст почтенного раввина готов был сорваться громкий крик, Иисус распростер руки — и возник крест, который лизали языки пламени…
Марфа поднялась, зажгла светильник, все сразу же вернулось на свое место и оказалось, что Иисус сидит, задумчиво склонив голову. Раввин огляделся вокруг: никто не видал ничего в темноте, все мирно устроились вокруг стола, приготовившись к ужину. «Бог держит меня в дланях своих и играет мною, — подумал старик. — Семь ступеней имеет истина, Он то поднимает, то опускает меня с одной ступени на другую, и голова моя идет от этого кругом…»
Иисус не был голоден и потому не стал садиться к столу. Остался на месте и почтенный раввин. Оба они сидели возле Лазаря, который закрыл глаза и казался спящим, но на самом деле не спал, а углубился в раздумья. Что это за сон приснился ему: будто он умер, его закопали в землю, вдруг раздался страшный крик: «Выйди, Лазарь!» Он, как был в саване, сорвался, вышел из могилы — и тут проснулся и оказался закутанным в саван, точь-в-точь как во сне? А может быть, это был не сон? Может быть, он и вправду спускался в потусторонний мир? Почтенный раввин склонился к Иисусу:
— Зачем ты вытащил его из могилы, дитя мое?
— Я не хотел делать этого, — тихо ответил Иисус. Не хотел, старче. Когда я увидел, что могильный камень поднимается, мне стало страшно. Я попытался было уйти, но постеснялся и остался там, хотя мне было страшно.
— Я все могу вынести. Все, кроме смрада гниющего тела, — сказал раввин. — Мне довелось видеть и другое страшное тело, которое еще жило, вкушало пищу, говорило, вздыхало, но уже гнило. Это был царь Ирод. Великая грешная душа. Он убил женщину, которую любил, прекрасную Мариамну, убил своих друзей, своих полководцев, своих сыновей. Он завладел целыми царствами, воздвиг башни, дворцы, города и святой Иерусалимский Храм, еще более пышный, чем древний Храм Соломона. Он прочно утвердил имя свое в камне, бронзе, золоте, жаждая бессмертия. И вдруг на самой вершине славы перст Божий коснулся его, и он тут же начал гнить. Мучился от голода, непрестанно ел, но все не мог насытиться. Внутренности его стали огромной зловонной раной, и он терпел такие муки, что шакалы дрожали по ночам от его воя. Его брюхо, ноги, подмышечные впадины начали вздуваться. Из срамного места, которое загнило первым, полезли черви. Смрад стоял столь сильный, что люди не могли приблизиться к нему, рабы его падали в обморок. Его повезли на теплые воды Каллирон близ Иордана, но там ему стало еще хуже. Его погружали в теплое масло — хуже. В те дни я прославил свое имя лечением и заклинанием болезней, слава обо мне дошла до царя, и он вызвал меня. Ирод находился тогда в садах Иерихона. Смрад его доносился от Иерусалима до Иордана. Когда я впервые приблизился к нему, то потерял сознание. Делая ему притирания, я тайком наклонился и меня вытошнило.