— Ну, что ты теперь задумал? — Уж не подкупил ли он проводника, чтобы тот увел меня назад, через границу? От этого человека можно ждать всего.
— Не надо так говорить, отец!
Мисс Лер бесшумно, как сон, исчезла у него из виду.
— Не надо?
— Я пришел сюда… — Метис набрал полную грудь воздуха перед тем, как выпалить неожиданно высокопарное заявление: — В поисках милосердия.
Проводник кончил возиться с одним мулом и занялся другим, укорачивая и без того короткие мексиканские стремена. Священник нервно усмехнулся:
— В поисках милосердия?
— Ведь вы, отец, единственный священник по эту сторону от Лас-Касаса, а человек умирает…
— Какой человек?
— Янки…
— Что ты несешь?
— Тот, которого ищет полиция. Он ограбил банк. Вы знаете, о ком я говорю.
— Я ему не нужен, — нетерпеливо сказал священник, вспомнив фотографию на облупившейся стене, взгляд, устремленный на первопричастниц за праздничным столом.
— Он добрый католик, отец. — Метис отвел глаза в сторону, почесывая под мышкой. — Он умирает, а нам с вами не хотелось бы иметь на совести, что этот человек…
— Не было бы у нас на совести чего-нибудь похуже.
— Как вас понимать, отец?
Священник сказал:
— Он только убивал и грабил. Он не предавал.
— Пресвятая матерь божия! Чтобы я…
— Мы оба предатели, — сказал священник. Он повернулся к проводнику: — Все готово?
— Да, отец.
— Тогда едем. — Он совершенно забыл про мисс Лер: тот, другой мир протянул к нему руку через границу, и он снова стал беглецом.
— Куда вы едете? — спросил метис.
— В Лас-Касас. — Священник неловко влез на мула. Метис уцепился за кожаное стремя, и он вспомнил их первую встречу: там тоже были и нытье, и мольба, и оскорбления.
— Хороший же вы священник, — запричитал метис. — Надо, чтобы об этом узнал епископ. Человек умирает, хочет покаяться, а вам вдруг понадобилось в город, и вы…
— Почему ты считаешь меня таким дураком? — сказал священник. — Я понимаю, зачем ты пришел сюда. Кроме тебя, у них никого нет, кто может меня узнать, а в этот штат они за мной не пойдут. Если я спрошу тебя, где этот американец, ты скажешь — знаю, знаю, можешь не говорить, — что он около самой границы по ту сторону.
— Вот и нет, отец. Вы ошибаетесь. Он около самой границы, но по эту сторону.
— Миля-другая не имеет значения. Судиться из-за этого здесь никто не будет.
— Какое это горе, отец, — сказал метис, — когда тебе не верят. И только потому, что один раз я… да, сознаюсь.
Священник тронул мула, они выехали со двора мистера Лера и свернули на юг; метис трусил у его стремени.
— Я помню, — сказал священник, — как ты крикнул, что у тебя хорошая память на лица.
— Да, память на лица у меня хорошая, — торжествующе воскликнул метис. — Иначе я бы сюда не пришел. Слушайте, отец. Я во всем вам покаюсь. Вы не знаете, какое искушение для бедного человека, когда ему обещают деньги! И я решил: раз он мне не верит, я ему покажу. Но я добрый католик, отец, и если умирающий зовет священника…
Они поднимались на пологие пастбища мистера Лера, которые вели к ближней гряде холмов. В шесть часов утра, на высоте в три тысячи футов, в воздухе чувствовалась свежесть, но им надо взобраться еще на шесть тысяч футов, и ночью там будет очень холодно. Священник хмуро сказал:
— Зачем мне совать голову в твою петлю? — Все это было более чем нелепо.
— Посмотрите, отец. — Метис держал в руке клочок бумаги; священник увидел знакомый почерк — крупные буквы, старательно выведенные детской рукой. В эту бумагу, наверно, заворачивали еду: она была просаленная, вся в пятнах. Он прочитал: «Принц Датский размышляет, что ему делать — покончить ли с собой или нет, мучиться ли сомнениями о причине смерти отца или же одним ударом…»
— Нет, не это, отец. На обороте. Это не то. Священник перевернул бумагу и прочел одну-единственную фразу, написанную по-английски тупым карандашом: «Отец, ради всего святого…» Мул, никем не понукаемый, перешел на тяжелый, медленный шаг; священник и не пытался подгонять его. Этот клочок бумаги не оставлял никаких сомнений. Он чувствовал, что опять попал в ловушку, и на сей раз окончательно.
Он спросил:
— Откуда это у тебя?
— Дело было так, отец. Когда полицейские его подстрелили, я был вместе с ними. Это случилось в деревне по ту сторону границы. Он держал перед собой ребенка как заслон, но полицейские наплевали на это. Ребенок-то был индейский. Попали в обоих, но он убежал.
— Так как же?..
— А вот как, отец. — Метис тараторил без умолку. Оказывается, он боялся лейтенанта — лейтенант негодовал, что священнику удалось скрыться, — и решил улизнуть через границу, подальше от полицейских. Ночью ухитрился убежать, а по пути — то ли в этом штате, то ли в соседнем, — кто их знает, где начинается один, где кончается другой, — наткнулся на этого американца. Пуля попала американцу в живот…
— Тогда как же он мог убежать?
— Ну-у, отец, силы у него сверхчеловеческие. — Американец умирает, ему нужен священник…
— Как же ты его понял?
— Да ведь больше двух слов тут и не нужно. — И чтобы ему поверили, он из последних сил написал записку, и вот… Во всей этой истории дыр было что в решете. Но была записка, и от нее нельзя отмахнуться, как нельзя пройти мимо надгробного камня.
Метис снова вскипел:
— Вы мне не верите, отец!
— Нет, — сказал священник. — Не верю.
— Вы думаете, я лгу.
— Почти все ложь.
Он остановил мула и задумался, сидя в седле лицом к югу. Он был уверен, что это ловушка, поставленная, может быть, по подсказке метиса — ведь метис гнался за деньгами. Но американец умирал, сомневаться в этом не приходилось. Он вспомнил заброшенную банановую плантацию, где что-то случилось, и мертвого индейского ребенка на куче кукурузы. Да, сомнений быть не может, он нужен. Когда у человека столько такого на душе… Странно, но он почувствовал радость: он не верил по-настоящему в этот мир и покой. Покой так часто возникал в его снах по ту сторону границы, что теперь это все казалось не более чем сном. Он стал насвистывать песенку, когда-то где-то услышанную: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла». Пора проснуться. И сон был бы дурным — ведь на исповеди в Лас-Касасе ему, кроме всего прочего, пришлось бы покаяться в том, что он отказал в исповеди человеку, умирающему со страшными грехами на совести. Он спросил:
— Ты думаешь, американец доживет?
— Наверно, — с готовностью ответил метис.
— Далеко это?