– Не понимаю.
– Он газетчик высшего ранга, – их называют дипломатическими обозревателями. Выдумав теорию, он насильно подгоняет под нее факты. Пайл приехал сюда, обуреваемый идеями Йорка Гардинга. Тот как-то раз забрел сюда на недельку, по пути из Бангкока в Токио. Пайл сделал ошибку, претворив его идею на практике. Гардинг писал о «третьей силе». Пайл нашел эту силу: мелкого, дрянного бандита с двумя тысячами солдат и парочкой ручных тигров. Он вмешался не в свое дело.
– А с вами этого никогда не случается?
– Стараюсь, чтобы не случалось.
– Но вам это не удается, Фаулер.
Почему-то я вспомнил капитана Труэна и ту ночь в хайфонской курильне опиума, – с тех пор, казалось, прошли целые годы, как он тогда сказал? «Стоит поддаться чувству, и все мы рано или поздно становимся на чью-нибудь сторону».
– Из вас, Виго, вышел бы хороший священник. В вас что-то есть: перед вами легко исповедоваться, если человеку надо в чем-то сознаться.
– Меня никогда не влекла роль исповедника.
– Но вы все-таки выслушивали признания?
– Время от времени.
– Потому, вероятно, что ваша профессия, как и профессия священника, приучала вас не ужасаться, а сочувствовать. «Господин Шпик, я должен рассказать вам откровенно, почему я вышиб мозги у этой старой дамы». «Конечно, Гюстав, не смущайся и выкладывай все начистоту».
– У вас иронический склад ума. Почему вы не пьете, Фаулер?
– Разве преступнику не опасно пить с полицейским чином?
– Я не говорю, что вы преступник.
– А вдруг алкоголь пробудит во мне желание покаяться? Ведь в вашей профессии не принято соблюдать тайну исповеди?
– Но человеку, который кается, тайна совсем ни к чему, даже когда он открывает душу священнику. У него другие побуждения.
– Очиститься?
– Не всегда. Иногда ему хочется посмотреть на себя со стороны. Иногда он просто устает от вранья. Вы не преступник, Фаулер, но я хотел бы знать, почему вы мне солгали. Вы ведь видели Пайла в ту ночь, когда он был убит.
– Почему вы так думаете?
– Я ни минуты не подозревал, что вы его убили. Вряд ли вы стали бы пользоваться для этой цели ржавым штыком.
– Ржавым?
– Такие подробности узнаешь при вскрытии. Но я вам уже говорил: причина смерти не штык, а тина Дакоу. – Он протянул мне стакан, чтобы я налил ему еще виски. – Давайте вспомним. Вы ведь пили с ним в баре «Континенталь». Было десять минут седьмого, если я не ошибаюсь?
– Да.
– А без четверти семь вы разговаривали с каким-то журналистом у входа в «Мажестик»?
– Да, с Уилкинсом. Я вам уже говорил. Тогда же ночью.
– Да. Я это проверил. Удивительно, как вы помните все до мельчайших подробностей.
– Я ведь репортер, Виго.
– Может быть, время и не совсем совпадает, но кто же вас станет винить, если вы и урвали четверть часика в одном месте или минут десять в другом? У вас не было оснований предполагать, что минуты будут играть такую роль. Наоборот, было бы подозрительно, если бы вы оказались уж очень точны.
– А разве я был неточен?
– Не совсем. Вы разговаривали с Уилкинсом без пяти семь.
– Десять минут разницы.
– Конечно. Я же говорю. И часы били ровно шесть, когда вы прибыли в «Континенталь».
– Мои часы всегда немножко спешат, – сказал я. – Который час на ваших?
– Восемь минут одиннадцатого.
– А на моих восемнадцать. Видите?
Он не дал себе труда поглядеть и сказал:
– В таком случае время, когда, по вашим словам, вы разговаривали с Уилкинсом, не сходится на двадцать пять минут. По вашим часам. А это уже серьезная ошибка, не правда ли?
– Может, я мысленно скорректировал время. Может, в тот день передвинул стрелки. Иногда я это делаю.
– Вот что интересно… – сказал Виго. – Подлейте мне немножко содовой; вы сделали смесь слишком крепкой… Интересно, что вы на меня совсем не сердитесь. А ведь не очень приятно, когда вас допрашивают.
– Меня это увлекает, как детективный роман. Да в конце концов вы же знаете, что я не убивал Пайла. Вы сами это сказали.
– Я знаю, вы не присутствовали при его убийстве.
– Не понимаю, для чего вам нужно доказать, будто я был на десять минут позже тут и на пять там?
– Это дает вам запас времени, – сказал Виго. – Свободный промежуток.
– Свободный для чего?
– Для того, чтобы Пайл мог к вам прийти.
– Почему вам надо во что бы то ни стало это доказать?
– Из-за собаки, – сказал Виго.
– А тина у нее на лапах?
– На лапах не было тины. Был цемент. Видите ли, в ту ночь, когда собака шла за Пайлом, она ступила где-то в жидкий цемент. Я вспомнил, что в нижнем этаже вашего дома работают каменщики, – они здесь и сейчас. Я прошел мимо них, когда поднимался к вам. Они допоздна работают в этом городе.
– Мало ли где в этом городе вы найдете каменщиков и жидкий цемент. Разве кто-нибудь из них заметил собаку?
– Конечно, я их об этом спросил. Но если бы они даже ее и заметили, они бы мне все равно не сказали: я ведь из полиции. – Он замолчал и откинулся на спинку стула, пристально разглядывая свой стакан. Казалось, он вдруг увидел какую-то тайную связь событий и мысленно был далеко отсюда. По тыльной стороне его руки ползла муха, но он ее не отгонял, – совсем как Домингес. Я ощущал в нем какую-то силу – подспудную и непоколебимую… Кто его знает: может быть, он даже молился.
Я встал и, раздвинув занавески, прошел в спальню. Мне ничего там не было нужно, – хотелось хоть на минуту уйти от этой молчаливой фигуры. Книжки с картинками снова лежали на полке. Фуонг воткнула между баночками с кремом телеграмму, – какое-нибудь сообщение из редакции в Лондоне. У меня не было настроения ее распечатывать. Все было так, как до появления Пайла. Комнаты не меняются, безделушки стоят там, где их оставили; только сердце дряхлеет.
Я вернулся в гостиную, и Виго поднес стакан к губам.
– Мне нечего вам сказать, – заявил я. – Абсолютно нечего.
– Тогда я пойду, – поднялся он. – Думаю, что мне не придется вас больше беспокоить.
У дверей он обернулся, словно ему не хотелось прощаться с надеждой, – со своей надеждой или с моей.
– Странный фильм вы смотрели в ту ночь. Вот не подумал бы, что вам нравятся исторические картины. Что это было? «Робин Гуд»?
– Кажется, «Скарамуш». Надо было убить время. И отвлечься.
– Отвлечься?
– У всех у нас, Виго, есть свои неприятности, – сдержанно пояснил я ему.