— Вот как?
— Да, ваша дочь может быть спокойна. О будущем наших детей я тоже позабочусь. Моя теперешняя содержанка меня никак не связывает. Я знаю, протестанты щепетильны в таких вопросах.
— Да я не совсем протестант.
— А ваша дочь, к счастью, католичка. Ей-богу, мистер Уормолд, это вполне подходящий брак.
— Милли только семнадцать лет!
— В этом возрасте легче всего рожать. Значит, вы мне разрешаете с ней поговорить?
— А вам нужно мое разрешение?
— Так будет куда приличнее.
— Ну, а если бы я сказал «нет»…
— Я, конечно, постарался бы вас переубедить.
— Вы как-то говорили мне, что я не принадлежу к классу пытаемых.
Капитан Сегура ласково положил руку Уормолду на плечо.
— У вас такое же чувство юмора, как у Милли. Но, говоря серьезно, если возникнет вопрос о невозможности продлить вам вид на жительство…
— Я вижу, вы настроены решительно. Ну что ж. Если хотите, можете с ней поговорить. У вас найдется подходящий случай, когда вы будете провожать ее из школы. Но Милли девушка разумная. По-моему, вам не на что надеяться.
— Тогда мне придется прибегнуть к вашей помощи.
— Вы удивительно старомодны, капитан Сегура. Отец в наши дни не пользуется никаким авторитетом. Вы, кажется, говорили, что у вас есть ко мне важное дело…
Капитан Сегура поправил его с укоризной:
— Важное дело я вам изложил. Второй вопрос — пустая формальность. Вы не заедете со мной в «Чудо-бар»?
— Зачем?
— Небольшое дельце, связанное с полицией. Не беспокойтесь, ничего страшного. Хочу попросить вас оказать мне маленькое одолжение, мистер Уормолд.
Они отправились в ярко-красной спортивной машине капитана Сегуры в сопровождении двух мотоциклистов — спереди и сзади. Казалось, все чистильщики сапог прибежали с бульвара на улицу Вирдудес. По обе стороны двери «Чудо-бара» стояли полицейские; над головой висело палящее солнце.
Мотоциклисты соскочили на землю и стали разгонять толпу чистильщиков. Из бара выбежало еще несколько полицейских, они выстроились, охраняя капитана Сегуру. Уормолд пошел за ним. Как и всегда в это время дня, жалюзи поскрипывали от морского ветерка. Бармен стоял не там, где ему положено, а перед стойкой. Вид у него был перепуганный. Из разбитых бутылок за его спиной все еще капало, но они уже давно опустели. Какое-то тело лежало на полу, его загораживали полицейские, но ботинки были видны: грубые, чиненные-перечиненные ботинки небогатого старика.
— Пустая формальность, — сказал капитан Сегура. — Нужно опознать труп.
Уормолду незачем было видеть лицо, однако полицейские расступились, чтобы он мог посмотреть на доктора Гассельбахера.
— Это доктор Гассельбахер, — сказал он. — Вы его знаете не хуже меня.
— В таких случаях полагается соблюдать формальности, — сказал Сегура. — Опознание трупа посторонним свидетелем.
— Кто это сделал?
— Трудно сказать, — ответил Сегура. — Вам, пожалуй, стоит выпить виски. Эй, бармен!
— Не надо. Дайте мне «дайкири». Мы с ним всегда пили «дайкири».
— Какой-то человек вошел в бар и стал стрелять. Две пули пролетели мимо. Мы, конечно, не упустим случая повлиять на общественное мнение за границей и заявим, что это — дело рук повстанцев из Орьенте. А может, это и в самом деле были повстанцы.
Лицо смотрело на них с пола совершенно невозмутимо. Оно казалось таким бесстрастным, что слова «покой» или «страдание» были к нему неприменимы. С ним как будто никогда ничего не случалось: это было лицо еще не родившегося человека.
— Когда будете его хоронить, положите на гроб каску.
— Какую каску?
— У него дома вы найдете старую форму улана. Он был человек сентиментальный.
Как странно, что доктор Гассельбахер пережил две мировые войны, дождался так называемого мира и умер в конце концов той же смертью, какой мог умереть в битве на Сомме.
— Вы отлично знаете, что повстанцы тут ни при чем, — сказал Уормолд.
— Но эта версия нам удобна.
— Опять проказничают домовые?
— Не вините себя понапрасну.
— Он предупредил меня, чтобы я не ходил на банкет, и Картер это слышал, да и все они это слышали — вот его и убили.
— А кто такие «они»?
— У вас же есть список.
— В нем нет никакого Картера.
— Спросите метрдотеля с собакой. Его-то вы наверняка можете пытать. Я возражать не стану.
— Он немец, и у него влиятельные друзья. С чего бы ему вас травить?
— Они думают, что я им опасен. Я! Вот дурни! Дайте мне еще один «дайкири». Я всегда выпивал с ним два, прежде чем вернуться в магазин. А вы мне покажете ваш список, Сегура?
— Тестю покажу, пожалуй. Тестю полагается доверять.
Статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей — и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли, словно у вас ноет уже отрезанная нога. «Пожалуй, пора складывать чемоданы и уезжать отсюда, — подумал Уормолд, — настало время покинуть развалины Гаваны».
— Знаете, а ведь это только подтверждает то, что я вам пытался втолковать, — сказал Сегура. — На его месте могли лежать вы. Милли должна быть ограждена от подобных сюрпризов.
— Да, — сказал Уормолд. — Придется мне об этом подумать.
Когда он вернулся домой, полицейских в магазине уже не было. Лопес куда-то ушел. Слышно было, как Руди возится со своей аппаратурой — в квартире то и дело раздавался треск атмосферных разрядов. Он сел на кровать. Три смерти: неизвестный по имени Рауль, такса по кличке Макс и старый доктор по фамилии Гассельбахер; причиной всех трех смертей были он… и Картер. Картер не замышлял смерти Рауля и собаки, но судьбу доктора Гассельбахера решил он. Это была карательная мера: смерть за жизнь — поправка к Моисееву закону. В соседней комнате разговаривали Беатриса и Милли. И хотя дверь была открыта, он плохо слышал, о чем они говорили. Он стоял на границе неведомой ему до сих пор страны, которая звалась «Насилие»; в руках у него был пропуск: «Профессия — шпион»; «Особая примета — одиночество»; «Цель поездки — убийство». Визы туда не требовалось. Бумаги его были в порядке.
А по эту сторону границы слышались голоса, говорившие на знакомом ему языке.
Беатриса сказала:
— Нет, гранатовый цвет нехорош. Это для женщин постарше.
Милли сказала:
— В последнем триместре надо ввести урок косметики. Я представляю себе, как сестра Агнеса говорит: «Одну капельку „Ночи любви“ за ухо»…