На вокзале в Камакура тоже стояли под навесом люди, сошедшие с поезда, и смотрели на бушующие потоки дождя.

Подойдя к дому, у которого росли подсолнухи, они услышали сквозь рев ветра и дождя песню из «Парижского праздника».

– Какая она легкомысленная, – сказал Сюити. Они знали, что это пластинка Лиз Готи и поставила ее Кикуко.

Песня кончилась и тут же началась снова.

Примерно в середине песни послышался шум закрываемых ставней.

Потом они услышали, как Кикуко, захлопывая ставни, подпевает пластинке.

Из-за бури и песни Кикуко не заметила, что они вошли в прихожую.

– Ужас какой! Промочил ноги, – сказал Сюити, снимая в прихожей ботинки.

Прибежала Кикуко.

– О, вы уже вернулись?! – Ее переполняла радость.

Сюити протянул ей ботинки.

– Наверно, отец тоже промок, – сказала Кикуко.

Пластинка кончилась. Кикуко опустила иглу снова и теперь стояла, держа в охапке мокрую одежду Синго и Сюити.

Завязывая пояс, Сюити сказал:

– Кикуко, твой проигрыватель на улице слышен. – Мне было страшно, вот я и сделала погромче.

Я места себе не находила – так за вас беспокоилась.

Кикуко действительно была весела и оживленна, словно в нее вселился тайфун.

Идя на кухню, чтобы налить Синго чаю, она все время напевала.

Сюити любил парижских шансонье и покупал их пластинки.

Он знал французский. Кикуко совсем не понимала по-французски, но Сюити научил ее произносить французские слова, и она пела, довольно хорошо подражая тем певцам. Например, Лиз Готи в «Парижском празднике» поет о девушке, которой так грустно, что она готова умереть. У Кикуко и в мыслях не было умирать – она просто наслаждалась, неумело ведя песню своим слабым голоском.

Когда Кикуко выходила замуж, школьные подруги подарили ей набор пластинок с колыбельными песнями мира. И она первое время без конца ставила их. Если не было никого поблизости, она подпевала пластинке.

Синго очень нравились эти песни. Они, казалось ему, созданы в честь женщины.

Кикуко, слушая колыбельные песни, вспоминала свое девичество.

– Когда я умру, поставьте на моих похоронах пластинку с колыбельной песней. Ладно? И никаких молитв, никаких надгробных речей не нужно, – попросил однажды Синго невестку. Он говорил как бы шутя, но на глаза его навернулись слезы.

Кикуко до сих пор не родила ребенка, и колыбельные песни ей, по-видимому, наскучили, – Синго давно их не слышал.

Песня из «Парижского праздника» уже кончалась, но вдруг стала еле слышна, а потом совсем умолкла.

– Отключили свет, – сказала из столовой Ясуко.

– Да, действительно, отключили. И сегодня света уже не будет. – Кикуко сняла пластинку. – Мама, давайте поужинаем пораньше.

Во время ужина ветер, пробивавшийся в щели, три раза задувал тонкую свечу.

Сквозь бурю слышался рев моря, и этот рев взвинчивал страх еще сильнее, чем вой бури.

2

Синго преследовал запах погашенной свечи. Дом содрогался под порывами ветра, Ясуко нащупала коробок спичек, заранее положенный около постели, и встряхнула его, чтобы убедиться, что он не пустой, и чтобы напомнить Синго, что спички приготовлены.

Потом она нашла руку Синго. Она не схватила ее, а лишь слегка прикоснулась к ней.

– Все в порядке?

– В порядке. В саду может что-нибудь унести ветром, но выйти все равно невозможно.

– Как ты думаешь, у Фусако тоже все в порядке?

– У какой Фусако? Синго забыл, о ком речь.

– А-а, ну конечно, все в порядке. В такую бурю они с мужем, наверно, рано улеглись.

– Ладно, давай спать, – уклонилась от продолжения разговора Ясуко и замолчала.

Было слышно, как разговаривали Сюити и Кикуко. Кикуко ласкалась к Сюити.

Через некоторое время Ясуко заговорила снова:

– Двое маленьких детей. Не то что у наших.

– И у его матери с ногами плохо. Что-то нервное.

– Конечно-, конечно; и если она уйдет от Аихара, все заботы о матери ему придется взять на себя.

– Она совсем не может ходить?

– Нет, кажется, немного передвигается. В такую бурю… Тоска там сейчас.

Синго было странно услышать от шестидесятитрехлетней Ясуко слово «тоска».

– Везде тоскливо, – сказал он.

– В течение жизни женщина делает себе множество самых разных причесок – об этом я прочла в одной газете. Это очень правильно.

– В какой газете?

По словам Ясуко, с этого начинался некролог, написанный одним художником, который рисовал красавиц, и посвященный художнице, которая тоже рисовала красавиц.

На самом деле в статье все было наоборот, в ней говорилось о художнице, всю жизнь не менявшей прически. С двадцати лет и до самой смерти в семьдесят пять, больше пятидесяти лет, она неизменно закручивала волосы пучком и закалывала их гребнем.

Ясуко, видимо, заинтересовалась: как это может быть, чтобы женщина всю жизнь носила одну и ту же прическу, – и, наверно, подумала, что, напротив, женщина делает себе множество самых разных причесок за жизнь.

Ясуко имела привычку складывать просмотренные газеты за несколько дней и потом перечитывать их. Поэтому, когда она пересказывала какую-нибудь статью, невозможно было определить, в какой газете она ее прочитала. Кроме того, она самым внимательным образом слушала по радио вечерний обзор новостей и иногда отпускала поразительные замечания.

– Ты думаешь, Фусако тоже будет делать себе самые разные прически? – спросил Синго.

– Конечно. Она ведь женщина. Чем она хуже нас, которые носят старинную японскую прическу? Фусако тоже приятно менять прическу, – мол, чем я хуже Кикуко.

– Когда Фусако была здесь, ты обходилась с ней – очень уж бессердечно. Мне кажется, она уехала в полном отчаянии.

– Может быть, мне передалось твое настроение? Ведь это ты никого не любишь, кроме Кикуко.

– Ничего подобного. Придумаешь какую-то чепуху и сама в нее веришь.

– Прекрасно знаешь, что я права. Ты всегда был равнодушен к Фусако и любил одного Сюити. Будешь отрицать? Такой уж ты человек. Вот и сейчас – Сюити завел себе женщину на стороне, а ты ему и слова не скажешь. Жалеешь Кикуко, а ей же делаешь только хуже. И она тоже, чтобы не огорчать отца, даже ревновать не смеет. Тоска. Хоть бы этот тайфун меня унес, что ли.

Синго был потрясен.