— Все горе в том, — сказал он громко, как будто репетируя речь, которую он собирался произнести перед Нинки и другими, — что я становлюсь слишком стар для этой игры. Мне пора на покой. Поглядите на мои волосы. Я ведь уже поседел, правда? Мне пора на покой.
Но единственным ответом было мерное: «динь, динь, день».
— Почему никто не берет эту проклятую трубку? — заорал он в пролет лестницы. — Что, я должен один делать здесь всю работу, что ли? — И он представил себе, как он кладет карточки в детское ведерко, подсовывает под перевернутую лодку — карточки, из-за которых его могут повесить. Вдруг он побежал вниз по лестнице и с какой-то напускной яростью схватил трубку.
— Ну, — заорал он, — какого черта вы тут звоните?
— Это пансион Билли? — спросил чей-то голос.
Он сразу узнал ее голос. Это была девушка из кафе Сноу. Он в ужасе опустил трубку, из которой доносился тонкий кукольный голосок:
— Пожалуйста, позовите к телефону Пинки. — Ему показалось, что он ослышался. Он снова прижал трубку к уху, и встревоженный голосок повторил с безнадежным упорством: — Это пансион Билли?
Держа трубку далеко ото рта, неестественно подвернув язык, грубым измененным голосом Спайсер, стараясь, чтобы его не узнали, ответил:
— Пинки нет дома. Что вы хотите?
— Мне нужно поговорить с ним.
— Говорю вам, его нет дома.
— А кто это? — вдруг спросила девушка испуганным голосом.
— Я тоже хочу знать, кто вы такая?
— Я приятельница Пинки. Мне нужно найти его. Это срочно.
— Ничем не могу вам помочь.
— Пожалуйста. Найдите Пинки. Он просил меня сказать ему… если когда-нибудь… — Голос замер.
Спайсер кричал в трубку:
— Алло! Куда вы пропали? Если когда-нибудь что? — Ответа не было. Прижав трубку к уху, он слушал молчание, гудящее в проводах. Он стал нажимать на рычаги. — Центральная? Алло! Алло! Центральная!
И вдруг голос послышался опять, как будто кто-то опустил иголку на нужное место пластинки:
— Вы слушаете? Скажите, пожалуйста, вы слушаете?
— Конечно, слушаю. Так что сказал вам Пинки?
— Вы должны найти Пинки. Он сказал, что ему надо это знать. Здесь была женщина. С мужчиной.
— Что вы сказали… женщина?
— Выпытывала, — ответил голос.
Спайсер положил трубку, и если девушка хотела сказать еще что-то, ее слова заглохли в проводах. Найти Пинки? А что это даст ему, если он найдет Пинки? Шпики уже открыли все. А Кьюбит и Дэллоу — они смылись, даже не предупредив его. Если он донесет, он только заплатит им той же ценой. Но он не собирается доносить. Он не шпик. Они думают, он сдрейфил. Они думают, он донесет. Они даже не доверяют ему… Скупые слезы жалости к себе выступили на его сухих стареющих глазах.
— Мне надо все обдумать, — повторял он себе, — мне надо все обдумать.
Он открыл входную дверь и вышел на улицу. Он так торопился, что даже не взял шляпу. Волосы его, сухие и ломкие, поредели на макушке, голова была вся в перхоти. Он шел быстро, не выбирая направления, но все дороги в Брайтоне ведут на набережную. «Я слишком стар для этой игры, я должен выбраться отсюда… Ноттингем…» Ему хотелось быть одному, он спустился по каменным ступеням до пляжа; был предпраздничный день, когда лавочки на берегу под набережной закрываются рано. Спайсер шел по краю асфальтированной дорожки, волоча ноги по гальке. «Я не буду доносчиком, — повторял он про себя, обращаясь к набегавшим и уходившим волнам, — но это не моих рук дело, я не хотел убивать Фреда». Спайсер зашел под мол, и как раз в тот момент, когда на него упала тень, уличный фотограф с аппаратом щелкнул его и сунул ему в руку талончик. Спайсер даже не заметил этого. Вниз сквозь мокрую тусклую гальку уходили железные столбы, державшие над его головой автомобильное шоссе, тиры и стереоскопы, модели различных машин, «человека-робота, который предскажет вам судьбу». Ему навстречу между столбами стремительно пронеслась чайка — так бывает, когда птица с перепугу залетит в собор, — затем она вырвалась из темного железного нефа назад на солнечный свет.
— Я не переметнусь, — сказал Спайсер, — если только меня не… — Он споткнулся о старую лодку и, чтобы не упасть, оперся рукой о камни: они вобрали в себя всю прохладу моря — солнце, не попадавшее под мол, никогда не нагревало их.
Он думал: «Эта женщина… откуда могла она узнать что-то?… Зачем она допытывается? Я не хотел, чтобы убивали Хейла; будет несправедливо, если меня повесят вместе с остальными, я ведь их отговаривал». Он вышел на солнечный свет и снова выбрался на набережную. «Тот же путь проделали бы сыщики, — подумал он, — если бы что-нибудь знали; они всегда воссоздают обстоятельства преступления». Он встал между турникетом мола и дамским туалетом. Вокруг было немного народа: он мог бы легко обнаружить сыщиков, если бы они появились. В стороне виднелся «Ройал Альбион»; перед ним открывалась вся главная набережная до Олд-Стейн. Бледно-зеленые купола Павильона парили над пыльными деревьями; в этот жаркий пустынный послеполуденный час будничного дня он мог видеть всех, кто шел мимо «Аквариума», белая площадка которого была уже готова для танцев, к маленькой крытой галерее, где в дешевых лавчонках между морем и каменной стеной продавали Брайтонский леденец.
Яд бродил в крови Малыша. Его оскорбили; ему нужно было доказать кому-то, что он мужчина. Он угрюмо вошел в кафе Сноу, юнец в потрепанном костюме, не внушающий доверия, и все официантки, точно сговорившись, повернулись к нему спиной. Он стоял, пытаясь отыскать столик (кафе было полно), и никто его не обслуживал. Они как будто сомневались, есть ли у него деньги, чтобы заплатить за еду. Он представил себе, как Коллеони расхаживает по огромным комнатам, вспомнил вышитые короны на спинках кресел. Вдруг он громко крикнул:
— Мне нужен столик! — И щека его задергалась.
Лица вокруг разом зашевелились и повернулись к нему, но затем все успокоились — так бывает, если бросить в воду камушек, — все отвели глаза. Никто не обращал на него внимания. Он почувствовал себя так, как будто прошел великое множество миль только для того, чтобы быть всеми отвергнутым.
Какой-то голос произнес:
— Нет ни одного свободного столика. — Они были еще настолько чужими друг другу, что он не узнал ее голоса, пока она не прибавила: — Пинки.
Он обернулся и увидел Роз, собиравшуюся уходить; она была в потертой черной соломенной шляпе, в которой выглядела так, как, наверно, будет выглядеть, проработав двадцать лет и родив несколько детей.
— Меня должны обслужить, — сказал Малыш. — Что они воображают, кто они здесь такие?
— Нет ни одного свободного столика.
Теперь все смотрели на них с неодобрением.
— Выйдем отсюда, Пинки.
— Почему ты так нарядилась?