— А вот если предположить такое, — сказал Клем. — Плывем мы с тобой по Нилу к верхним порогам. Кругом зеленые поля с обилием пернатых — мальчишки стреляют в птиц из рогаток, все в цвету, а мы едим финики — ведь это, говорят, афродизиак — и любуемся на коптских красавиц на веслах, гребущих в такт колышущимся треугольным парусам. А плывем мы в Карнак расшифровывать древние пергаменты. Как тебе такая картина? Неплохо, а?
— Я же только что из Мексики — наелся экзотики.
— Понятно. Ты просто поспешил — так сказать, допустил фальстарт. Ты не был еще готов к такого рода вещам, а к ним надо идти постепенно, шаг за шагом. А ты бросился очертя голову, почему и потерпел поражение. Вот был бы ты египтологом, отправился бы по Нилу.
— Хорошо, согласен. И надо-то мне всего десять лет на подготовку.
— Ты посмотри на себя в зеркало — какой у тебя веселый и довольный вид после хорошей закуски. Лицо так и лоснится, сияет — настоящий хозяин заведения, хо-хо! Хорошее у тебя лицо, братец мой, просто прелесть!
— Единственное, что мне непонятно, — улыбнулся я, польщенный, — почему именно Нил?
— Как нечто исключительное, из ряда вон, — отвечал Клем. — Когда думаешь о тебе, всегда приходит в голову нечто особенное. Из разряда человеческих свершений. — Словарный запас Клема отличался большой академичностью, — а одним из словесных его пристрастий было «простимулировать», в смысле поощрить едой, лабораторную крысу, выполнявшую то или иное задание. Сейчас он, большеносый парень с крупными ноздрями и громким сердитым смехом, был по-королевски величав и непререкаем. — Ты же не принадлежишь толпе и не из тех паршивцев, которые только и знают, что подбадривать усталых гребцов — коптов, ведь правда? Ты личность выдающаяся, умеешь тонко чувствовать. В нашем паноптикуме ты точно ангел.
Я попытался сменить тему и отшутиться, но он воспротивился:
— Спокойно! Я еще не кончил. А под конец, возможно, ничего лестного для себя ты и не услышишь.
— Так зачем же ставить меня на пьедестал, если потом собираешься с него сбросить?
— Мы говорим о разных вещах. Сбрасывать тебя с пьедестала или вообще как-то принижать не принадлежит к числу моих, по выражению Фомы Аквинского, намерений первого ряда. Я не говорю и не считаю, что ты идеален, но нам, людям робким, идущим мелкими шажками, к несчастью, обыкновенным, слепленным, так сказать, из простого теста, ты как лучик, потому что являешься, словно на бал, веселый и светящийся надеждой. У тебя есть честолюбие. Но честолюбие твое какое-то слишком неопределенное. Ты недостаточно точен в своих желаниях. Надо быть поконкретнее. Как Наполеон. Как Гете. Или возьмем, например, профессора Сейса, действительно плававшего по Нилу. Так он и знал нильские берега вдоль и поперек! Все детали и особенности, имена, адреса — все на свете! Ведь тайна жизни заключена именно в особенностях и деталях!
— Дался тебе этот Египет! Мне и без него известно, в чем моя беда. Не беспокойся!
— Да, конечно, при всей твоей лучезарности в тебе чувствуется тревога. Вот что тебе действительно требуется, так это хороший психоаналитик, последователь Фрейда. Он бы тебе здорово помог.
— Если честно, — сказал я, задетый за живое, — то в последнее время я вижу странные сны. Сегодня ночью, например, мне приснился дом, мой собственный. Странностью являлось уже это, хотя приснившееся потом было еще удивительней. Мне снилось, будто я стою у себя в холле, большом и красивом, и развлекаю беседой гостя. И можешь себе представить? Там у меня два рояля. Два роскошных рояля, раскрытых как для концерта. А мой гость, прекрасно воспитанный, как, впрочем, и я — манеры у нас обоих превосходные, и люди мы вполне светские, — вдруг говорит: «Какая странная прихоть — иметь в доме три рояля!» Три! Я гляжу по сторонам, и, Господи Боже, разрази меня гром, если там не появился еще и третий! А раньше я будто все время думал, зачем мне два рояля, если я и на одном-то играть не умею, и внезапное появление третьего кажется мне каким-то зловещим знаком. Но, порядком ошарашенный, я об этом помалкиваю, не подаю вида, что испуган, а только роняю: «Да, конечно же, у меня их три». Говорю так, словно обойтись двумя роялями для меня просто убийственно, да и кто может довольствоваться меньшим их количеством! При этом я чувствовал себя жутким обманщиком.
— О, вот это сон! Ты будешь настоящим кладезем для пытливого исследователя. Наверно, нечасто на кушетку в его кабинете ложится такой пациент, как ты. По-моему, твоим комплексом является тяготение к грандиозному. Ты страдаешь манией величия и потому не можешь вписаться в реальную жизнь, приладиться к ней. Я это в тебе ясно вижу. Ты стремишься к великому. Тебя влечет человек с большой буквы, грандиозного роста человек! Мы с тобой дружим с самого детства, и мне ли не знать, каков ты и о чем думаешь. Помнишь, как ты прибегал к нам каждый день то с одним, то с другим, и все восторженно! О, царь Давид! О, Плутарх и Сенека! О, рыцарство! О, палаццо Строцци! О, Веймар! О, Дон Джованни! О, скорое воплощение мечты! О, богоподобный человек! Я знаю, чего ты хочешь! Ну а теперь скажи, прав я или не очень — холодно или тепло?
— Да, ты прав, конечно же, прав.
Мы сидели в резном деревянном павильоне китайского ресторана, и все казалось нам верным, и ясным, и здравым, и дружелюбным. Когда умные мысли звучат не собственным монологом, уже большая редкость и ценность — я это понимал. Потому что с кем, как не с самим собой, можно говорить откровенно и полностью довериться?
— Продолжай, Клем, продолжай! — подбадривал я его.
— В школе Мотли в четвертом классе моей учительницей была миссис Минсик. Она вызывала нас к доске и давала в руку кусок мела: «А теперь скажи, Дорабелла, запах какого цветка ты сейчас вдыхаешь?» «Ха-ха!» — шумел класс. Маленькая Дорабелла Файнголд вдыхала запах так старательно и так тянулась носом к кусочку мела, что выглядывали ее штанишки, и наконец, сделав большие глаза, выпаливала: «Душистый горошек!» И так всем по очереди. Упражнение повторялось не один раз. Вдохни и выдохни. Стефани Крицки отвечала: «Фиалка, роза, настурция!» — Клем, взяв за кончик сигару, потянул своим большим носом, вдыхая аромат. — Представь себе только эту картину — убогая классная комната, несчастные заморыши из иммигрантских семей, сидящие на кислой капусте и хлебе со смальцем. И несет от них не то прачечной, не то несвежей колбасой, не то приготовленным кустарным способом пивом. Откуда, Господи ты Боже, взяться тут изысканным цветочным ароматам? Самых успешных, тех, кто ответил позаковыристей, старушка Минсик стимулировала, вручая золотую звезду. А сама-то, сама — зубы торчком, грудь висит до пупа; наставница, а харкает в мусорную корзину! Озорники отвечали: «Тухлятиной пахнет, мисс»; «Помойкой»; «Дерьмом». За такое она, схватив хулигана за шкирку, волокла к директору. Но сорванцы были правы: какие там душистые горошки! Ну а я в детстве шарил в сточной канаве, потому что мой умный братец морочил мне голову, будто оттуда я смогу выловить золотую рыбку!
— Грустная история! Но не кажется ли тебе, что правы как те, так и другие? Одни защищают и отстаивают то, что видят вокруг, другие — то, что хотят увидеть. Или ты считаешь, будто есть дети или люди, которых надо уверить в том, что цветы не для них? Знайте: это не про вашу честь? Это было бы неправильно.