Когда она поцеловала Скоби, Уилсон стоял у двери со стаканом в руке; он вспомнил старый форт на горе и вкус губной помады. Ее рот хранил след его поцелуя ровно полтора часа. Он не чувствовал ревности — только досаду человека, который пробует писать письмо на влажном листе бумаги и видит, как расползаются буквы.
Стоя рядом, они глядели, как Скоби пересекает улицу, направляясь к грузовику. Он выпил больше, чем обычно, и, может быть, поэтому споткнулся.
— Надо было им послать кого-нибудь помоложе, — сказал Уилсон.
— Об этом они не заботятся. Начальник доверяет ему одному. — Они смотрели, как Скоби с трудом взбирается в машину. — Он подручный с самого рождения, — продолжала она с тоской. — Вол, который тащит воз.
Черный полицейский за рулем завел мотор и включил скорость, не отпустив тормоза.
— Даже хорошего шофера не могут ему дать! — сказала она. — Хороший шофер, наверно, повезет Фрезера и компанию на танцы. — Подпрыгивая и покачиваясь, грузовик выехал со двора. — Так-то, Уилсон, — сказала Луиза.
Она взяла со стола записку, которую писал Скоби, и прочитала вслух:
— «Дорогая, я должен ехать в Бамбу. Не говори пока никому. Случилась ужасная вещь. Бедняга Пембертон…» Бедняга Пембертон! — повторила она со злостью.
— Кто такой Пембертон?
— Щенок лет двадцати пяти. Прыщавый хвастунишка, Был помощником окружного комиссара в Бамбе, а когда Баттеруорт заболел, остался там на его месте. Даже ребенку было ясно, что беды тут не миновать. А когда беда случилась, отдуваться приходится Генри… и трястись всю ночь в машине…
— Пожалуй, мне лучше уйти? — спросил Уилсон. — Вам нужно переодеться.
— Да, вам лучше уйти… прежде, чем все узнают, что он уехал, а мы оставались целых пять минут одни в доме, где стоит кровать. Одни, если не считать мальчика и повара, а также их знакомых и родственников.
— Может, я могу быть вам чем-нибудь полезен?
— Ну, что ж, — сказала она. — Поднимитесь наверх и посмотрите, нет ли у меня в спальне крыс. Не хочу, чтобы мальчик знал, какая я трусиха. И закройте окно. Они забираются через окно.
— Вам будет жарко.
— Ничего.
Переступив порог, он тихонько хлопнул в ладоши, но крыс не было. Потом поспешно, воровато, словно он вошел сюда без спроса, Уилсон подошел к окну и закрыл его. В комнате стоял еле уловимый запах пудры. Уилсону он показался самым волнующим запахом из всех, какие он знал. Он снова остановился у порога, запоминая все в этой комнате: фотографию ребенка, баночки с кремом, платье, которое Али вынул из шкафа и приготовил хозяйке. На родине его обучали, как запоминать детали, отбирать самое важное, накапливать улики, но те, кому он служил, не предупреждали его, что он может очутиться в такой чуждой ему стране.
1
Полицейская машина пристроилась к длинной колонне военных грузовиков, ожидавших парома; фары горели в ночи, как огни маленького селения; деревья обступали машины со всех сторон, дыша дождем и зноем; где-то в хвосте колонны запел один из водителей: жалобные монотонные звуки поднимались и падали, словно ветер, свистящий в замочной скважине. Скоби засыпал и просыпался снова. Когда он не спал, он думал о Пембертоне: Скоби представил себе, что творилось бы сейчас у него на душе, будь он отцом Пембертона — одиноким пожилым человеком, который прежде был управляющим банка, а теперь удалился от дел; жена умерла во время родов, оставив ему сына. Но когда Скоби засыпал, то мягко погружался в забытье, полное ощущения свободы и счастья. Во сне он шел по просторному свежему лугу, а за ним следовал Али; никого больше он не видел, и Али не говорил ни слова. Высоко над головой проносились птицы, а раз, когда он опустился на землю, маленькая зеленая змейка, раздвинув траву, бесстрашно забралась ему на руку, а потом на плечо и, прежде чем снова соскользнуть в траву, коснулась его щеки холодным дружелюбным язычком.
Как-то раз он открыл глаза, и рядом с ним стоял Али, ожидавший его пробуждения.
— Хозяин ложится кровать, — сказал он ласково, но твердо, указывая пальцем на раскладушку, которую он поставил у края дороги, приладив москитную сетку к ветвям дерева. — Два, три часа, — добавил Али. — Много грузовиков.
Скоби послушно прилег и сразу же вернулся на мирный луг, где никогда ничего не случалось. Когда он проснулся снова, рядом по-прежнему стоял Али, на этот раз с чашкой чая и тарелкой печенья.
— Один час, — сказал Али.
Наконец очередь дошла до полицейской машины. Они спустились по красному глинистому склону на паром, а потом медленно поплыли к лесу на той стороне через темный, как воды Стикса, поток. На двух паромщиках, тянувших канат, не было ничего, кроме набедренных повязок, как будто они оставили всю одежду на том берегу, где кончалось все живое; третий отбивал им такт — в этом промежуточном мире ему служила инструментом жестянка из-под сардин. Неутомимый тягучий голос живого певца звучал теперь где-то позади.
Это была лишь первая переправа из трех, которые им предстояли в пути, и каждый раз машины вытягивались в длинную очередь. Скоби больше не удалось как следует заснуть: от тряски у него разболелась голова. Он проглотил таблетку аспирина, надеясь, что все обойдется. Заболеть лихорадкой в пути ему совсем не улыбалось. Теперь его беспокоил уже не Пембертон — пусть мертвые хоронят своих мертвецов, — его тревожило обещание, которое он дал Луизе. Двести фунтов — не бог весть какая сумма; голова у него раскалывалась, и цифры гудели в ней, как перезвон колоколов: «200, 002, 020»; его раздражало, что он не может подобрать четвертой комбинации — 002, 200, 020…
Они уже миновали места, где еще встречались лачуги под железными крышами и ветхие хижины колонистов; теперь им попадались только лесные селения из глины и тростника; нигде не было видно ни зги; двери повсюду закрыты и окна загорожены ставнями: только козьи глаза следили за фарами автоколонны.
020, 002, 200, 200, 002, 020… Присев на корточки в кузове грузовика и обняв Скоби за плечи, Али протягивал ему кружку горячего чая, — каким-то образом ему опять удалось вскипятить чайник, на этот раз в тряской машине. Луиза оказалась права, все было как прежде. Будь он помоложе и не мучь его задача «200, 020, 002», как легко было бы теперь у него на душе. Смерть бедняги Пембертона его бы нисколько не расстроила: это дело служебное, да к тому же он всегда недолюбливал Пембертона.
— Голова дурит, Али.
— Хозяин принимать много-много аспирина.
— А ты помнишь, Али, этот переход… 200, 002… вдоль границы, который мы проделали двенадцать лет назад за десять дней? Двое носильщиков тогда…
Он видел в зеркале кабины, как кивает ему, весь сияя, Али. Да, ему не надо другой любви и другой дружбы. Вот и все, что нужно для счастья: громыхающий грузовик, кружка горячего чая, тяжелые, влажные лесные испарения, даже больная голова. И одиночество. Если бы только сначала я мог устроить так, чтобы ей было хорошо, подумал он, — в хаосе этой ночи он вдруг позабыл о том, чему научил его опыт: ни один человек не может до конца понять другого, и никто не может устроить чужое счастье.