2
Его едва не поймали. Уилсон лежал на спине, прислушиваясь к стуку дождя по крыше и к храпу бывшего даунхемца за занавеской. Ненавистные школьные годы словно протянули свои щупальца сквозь завесу времени, чтобы завладеть им снова. Ну и безумие же было посылать в журнал эти стихи. Впрочем, какое тут безумие, он давно повторял всякую непосредственность и не способен совершать безумства; он принадлежит к тем людям, кто с детства лишен непосредственности. Он знал, зачем он это сделал: он хотел вырезать стихотворение и послать его Луизе, не говоря, откуда оно. Стихи, правда, не совсем в ее вкусе, но он тешил себя надеждой, что они произведут впечатление уже тем, что они напечатаны. Если она спросит где, нетрудно будет назвать издание какого-нибудь литературного кружка. К счастью, «Старый даунхемец» печатался на хорошей бумаге. Ему, конечно, придется наклеить вырезку на картон, чтобы скрыть напечатанное на обороте, но нетрудно будет объяснить и это. Профессия постепенно поглощала всю его жизнь, как прежде это делала школа. Профессией же его было лгать, выкручиваться, никогда не попадаться с поличным — и его жизнь приобретала такие же черты. Сейчас, когда он лежал в постели, его мутило от отвращения к самому себе.
Дождь ненадолго перестал. Наступила прохладная пауза — отрада для страдающих бессонницей. В тяжелом сне Гарриса дождь еще продолжался. Уилсон потихоньку встал и приготовил себе снотворное; кристаллы на дне стакана зашипели, а за занавеской Гаррис хрипло что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Уилсон направил луч фонарика на свои часы: стрелки показывали двадцать пять минут третьего. Пробираясь к двери на цыпочках, чтобы не разбудить Гарриса, он почувствовал легкий укус тропической блохи под ногтем большого пальца. Утром надо будет приказать слуге ее оттуда извлечь. Он постоял на залитой цементом дорожке над болотом, подставив грудь прохладному ветерку, который шевелил полы расстегнутой пижамы. Домишки рядом были погружены в темноту, сквозь обрывки надвигавшихся облаков проглядывала луна. Он уже хотел вернуться, но услышал, как в нескольких шагах от него кто-то споткнулся, и зажег фонарик. Луч осветил согнутую спину человека, пробиравшегося между железными домиками на дорогу.
— Скоби! — воскликнул Уилсон, и человек обернулся.
— А-а, Уилсон, — сказал Скоби. — Не знал, что вы здесь живете.
— Мы устроились тут вместе с Гаррисом, — сказал Уилсон, глядя на человека, видевшего его слезы.
— Я вышел прогуляться, — не очень убедительно объяснил Скоби. — Мне не спалось.
Уилсон почувствовал, что Скоби еще новичок в мире обмана, он не жил в нем с самого детства; и Уилсон испытывал что-то вроде старческой зависти к Скоби — так старый каторжник завидует молодому вору, который отбывает свой первый срок и все кругом ему внове.
3
Уилсон сидел в своей душной комнатушке в конторе Объединенной Африканской компании. Он загородился от двери несколькими бухгалтерскими книгами в переплетах из свиной кожи. Тайком, как школьник шпаргалку, он листал за этой баррикадой шифровальный справочник, расшифровал очередную телеграмму. Листок на календаре был недельной давности — показывал 20 июня, на нем красовался девиз: «Наилучшее капиталовложение — честность и предприимчивость. Уильям П.Корнфорт». В дверь постучал один из конторщиков.
— Уилсон, к вам какой-то черномазый с письмом.
— От кого?
— Говорит — от Брауна.
— Будьте другом, задержите его на минутку, а потом пусть шпарит сюда.
Как ни старался Уилсон, жаргонные словечки звучали в его устах неестественно. Он сложил телеграмму и сунул ее вместо закладки в шифровальный справочник; потом спрятал книгу в сейф и закрыл дверцу. Он налил себе стакан воды и выглянул в окно: повязав голову яркими платками, мимо под цветными зонтиками шли черные женщины. Их просторные платья из бумажной ткани спадали до самых щиколоток; на одном был узор из спичечных коробков, на другом — из керосиновых ламп; третье — последняя новинка Манчестера — было усеяно лиловыми зажигалками на желтом фоне. Сверкая под дождем, прошла голая до пояса девушка, и Уилсон проводил ее тоскующем похотливым взглядом. Он проглотил слюну и повернулся к двери.
— Закрой дверь.
Парень повиновался. По-видимому, он надел для этого утреннего визита свой лучший наряд — белую бумажную рубашку навыпуск и белые трусы. На спортивной обуви не было, несмотря на дождь, ни пятнышка — правда, из дырявых носков вылезали пальцы.
— Ты младший слуга у Юсефа?
— Да, начальник.
— Мой слуга с тобой говорил. Он тебе сказал, что мне нужно? Он твой младший брат, да?
— Да, начальник.
— Один отец?
— Да, начальник.
— Он говорит, ты хороший парень, честный. Хочешь стать старшим слугой, а?
— Да, начальник.
— Читать умеешь?
— Нет, начальник.
— Писать?
— Нет, начальник?
— Глаза есть? Уши есть? Все видишь? Все слышишь?
Парень осклабился: гладкую серую кожу лица прорезала белая щель; вид у него был смышленый. Смекалка была, по мнению Уилсона, куда важнее честности. Честность — палка о двух концах, а смекалка себя в обиду не даст. Смекалка подскажет, что сириец может в один прекрасный день отправиться восвояси, но англичане остаются всегда. Смекалка подскажет, что надо хорошо работать для начальства, каким бы это начальство ни было.
— Столько тебе платит хозяин?
— Десять шиллингов.
— Я буду платить тебе еще пять. Если Юсеф тебя выгонит, я буду платить десять. Если будешь служить у Юсефа год и мне все говорить — говорить правду, не врать, — я найду тебе место старшего слуги у белого хозяина. Понял?
— Да, начальник.
Будешь врать — попадешь в тюрьму. Может, тебя расстреляют. Не знаю. Не мое дело. Понял?
— Да, начальник.
— Каждый день ты будешь встречать брата на мясном рынке. Будешь рассказывать ему, кто был у Юсефа, куда ходил Юсеф, чьи слуги были у Юсефа. Не врать, говорить правду. Не валять дурака. Если никто не приходит к Юсефу, ты говоришь — никто. Не врать. Будешь врать — я узнаю и тебя посадят в тюрьму. — Утомительный монолог продолжался: Уилсон никогда не был уверен, правильно ли его поняли. Пот градом струился у него со лба, и холодное, невозмутимое лицо слуги раздражало его, словно немой укор, на который он не находил ответа. — Попадешь в тюрьму, будешь сидеть долго-долго. — Он слышал, как его голос становится визгливым от желания запугать, он сам себе казался пародией на белого плантатора в мюзик-холле. — Скоби, — сказал он. — Ты знаешь майора Скоби?
— Да, начальник. Он очень хороший человек, начальник. — Это были его первые слова, кроме «да» и «нет».
— Ты видел его у своего хозяина?
— Да, начальник.
— Часто?