Я не отставал.
— Через несколько дней я был у него.
Он поставил стакан.
— Бендрикс, вы не имеете права…
— Расходы несу я.
— Какая наглость!
Он встал, но не мог бы выйти, не толкнув меня, а насилия он не любил.
— Вы же хотели снять подозрения? — сказал я.
— Подозрений и нет.
— Вам бы надо прочитать отчеты.
— Не собираюсь…
— Тогда я лучше прочитаю вам про тайные свидания. Любовное письмо я вернул, им нужны улики. Дорогой Генри, вас обманули.
Он, кажется, и впрямь чуть меня не ударил. Тогда я с великой радостью дал бы сдачи, не ему, супружеским узам, которые Сара так нелепо чтила, но тут вошел секретарь клуба, высокий, седой, бородатый, в закапанном супом жилете. Выглядел он как викторианский поэт, а на самом деле писал печальные воспоминания о собаках. Повесть «Прощай, Фидо» имела большой успех в 1912 году.
— А, Бендрикс! — сказал он. — Давненько вас тут не видел/
Я познакомил их, и он сказал поспешно, как парикмахер:
— Каждый день читаю отчеты.
— Какие отчеты? — испугался Генри. Впервые в жизни он не сразу подумал о службе.
— Королевской комиссии.
Когда он ушел наконец, Генри сказал:
— Прошу вас, дайте мне отчеты и пропустите меня.
Я представил себе, сколько он передумал, пока тут был секретарь, и вручил ему последний отчет. Он немедленно бросил его в огонь, проткнув кочергой для верности. Как-никак, в этом было достоинство.
— Что вы будете делать? — спросил я.
— Ничего.
— С фактами не поспоришь.
— К черту факты.
Никогда не слышал, чтобы он ругался.
— Я всегда могу дать вам копию.
— Вы меня пропустите или нет?
Дьявол сделал свое дело, яд мой исчез. Я убрал ноги с решетки. Генри тут же ушел из клуба, оставив шляпу, черную хорошую шляпу, которую я увидел в нашем саду, под дождем, много веков, а не какие-то недели назад.
Я думал перехватить его или попасться ему на долгом пути к Уайтхоллу, так что я взял эту шляпу, но его нигде не было, и я пошел обратно, не зная, куда же идти. Теперь плохо то, что время девать некуда, слишком его много. Я заглянул в книжную лавочку неподалеку от станции Черринг-Кросс, думая о том, нажимает ли Сара в этот самый миг припудренную кнопку звонка на Седар-роуд, пока мой Паркис притаился за углом. Если бы я мог обратить время вспять, я бы это сделал — дал бы пройти мимо ослепленному дождем Генри. Но я уже не уверен, могут ли какие бы то ни было действия изменить ход событий. Теперь мы с Генри союзники на свой, особенный лад, но нам ли перебороть эту силу?
Я перешел улицу, миновал лотки с фруктами, направляясь к Виктория-Гарденз. День был ветреный, серый, на скамейках сидело мало народу, и я почти сразу увидел Генри.
В саду, без шляпы, он был одним из обездоленных, безымянных, тех, кто приехал из бедного пригорода и никого тут не знает, как старик, кормящий воробьев, или женщина с бумажным пакетом, на котором написано «Суон и Эдгар». Он сидел, опустив голову, глядел на свои ботинки. Я так долго жалел себя, себя одного, что не умел пожалеть противника. Тихо положив шляпу рядом с ним, я хотел было уйти, но он поднял голову, и я увидел, что он плачет. Наверное, он прошел немалый путь. Слезы — не в том мире, в каком заседает комиссия.
— Простите, — сказал я. — Мне очень жаль.
Как легко мы верим, что условное сочувствие смоет любую обиду!
— Садитесь, — приказал он властью слез, и я повиновался. — Я думал. Вы были ее любовником?
— С чего вы взяли…
— Это — единственное объяснение.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— И единственное оправдание, Бендрикс. Разве вы не видите, что ваш поступок… чудовищен?
Он вертел в руках шляпу, разглядывал фамилию шляпника.
— Наверное, вы думаете, какой я дурак, если сам не догадался. Почему она меня не бросила?
Неужели надо объяснять ему, какая у него жена? Яд заработал снова. Я сказал:
— У вас хороший, верный доход. Она к вам привыкла. С вами надежнее.
Он слушал серьезно, внимательно, словно я — свидетель в его комиссии. Я злобно продолжал:
— Вы мешали нам не больше, чем другим.
— Были и другие?
— Иногда я думал, вы все знаете, вам все равно. Иногда хотел поговорить начистоту, вот как сейчас, когда уже поздно. Я хотел сказать, что о вас думаю.
— Что ж вы думали?
— Что вы сводник. Свели ее со мной, свели с ними, теперь — с этим, последним. Вечно со всеми сводите. Почему вы не разозлитесь?
— Я не знал.
— Вот этим и сводили. Сводили тем, что не умели с ней спать, ей приходилось искать на стороне. Сводили тем, что не мешали… Тем, что вы зануда и дурак, — а тот, кто не дурак и не зануда, сейчас с ней на Седар-роуд.
— Почему она вас оставила?
— Потому что я тоже стал скучным и глупым. Но я таким не был, Генри. Это вы сделали. Она не бросала вас, вот я и стал занудой, докучал ей жалобами и ревностью.
— Ваши книги многим нравятся, — сказал он.
— А про вас говорят, что вы государственный деятель. При чем тут наша работа? Такая ерунда…
— Разве? — сказал он, печально глядя на серую тучу. — Для меня это самое важное.
Человек, кормивший воробьев, ушел, ушла и женщина с пакетом, а продавцы фруктов кричали, как звери, в тумане, у станции. Было так, словно спустили затемнение.
— То-то я удивлялся, что вы к нам не ходите, — сказал Генри.
— Наверное… наверное, мы дошли до конца любви. Нам больше нечего было делать вместе. С вами она могла стряпать, отдыхать, засыпать рядом, а со мной — только одно, заниматься любовью.
— Она к вам очень хорошо относится, — сказал он, будто это я плачу и его дело — утешать.
— Этим сыт не будешь.
— Я — был.
— А я хотел, чтобы она меня любила, всегда, вечно…
Никогда, ни с кем, кроме Сары, я не говорил так, но ответил он по-другому, чем ответила бы она. Он сказал:
— Человеку это не свойственно. Надо смиряться…
Сара не сказала бы так; и, сидя рядом с Генри в саду, глядя на гаснущий день, я вспоминал конец нашей любовной связи.
Она сказала мне (это были чуть ли не последние ее слова до тех пор, пока она, вся мокрая, не вошла в свой дом со свиданья), она сказала: «Ты не бойся. У любви нет конца. Если мы друг друга не видим…» Она уже все решила, но узнал я только назавтра, когда телефон молчал так, словно кто-то умер.