Проснулся я в два часа ночи, спустился в кладовку, взял печенья, выпил воды. Мне было стыдно, что я так говорил о ней при Генри. Священник сказал, что мы не можем сделать ничего, что уже не делали святые. Наверное, это так, если речь идет о блуде и убийстве, это грехи яркие, крупные, а может святой завидовать, делать подлости? Ненависть моя была мелкой, как моя любовь. Я тихо открыл дверь и посмотрел на Генри. Он спал, не выключив света, прикрыв рукой глаза. Когда не видно глаз, не узнаешь человека. Да, он был просто человек, один из нас, словно первый враг, которого солдат встречает на поле боя, — мертвый, неизвестный, не белый и не красный, а человек, такой же, как он. Я положил у кровати два печенья, на случай, если он проснется, и выключил свет.

8

Книга не ладилась (я понимал, что только трачу время, но куда же его девать?), и я пошел прогуляться, послушать наших ораторов. Один из них развлекал меня в давние дни, и я обрадовался, что он опять на месте. У него не было ни политической, ни религиозной миссии — он, бывший актер, просто читал стихи, играл сценки. Слушателям он предлагал назвать что угодно, кто-то кричал, скажем: «Старый моряк» [38] , и он тут же с выражением читал четыре строки. Кто-то сказал: «Тридцать второй сонет Шекспира», он прочитал четыре строки, тот стал спорить, а он ответил: «У вас плохое издание». Оглядев тех, кто слушал, я увидел Смитта. Может быть, он меня первый увидел, потому что стоял ко мне чистой щекой — той, которую она не целовала; но взгляда моего избегал.

Почему я вечно лез к тем, кто знал ее? Я протиснулся к нему и сказал:

— Здравствуйте, Смитт.

Он прижал платок к больной щеке и обернулся ко мне.

— А, мистер Бендрикс! — сказал он.

— Не видел вас с похорон.

— Я уезжал.

— Вы тут не выступаете?

— Нет, — он прибавил не сразу: — Я это бросил.

— А дома учите? — не отставал я.

— Нет. И это бросил.

— Надеюсь, не изменили взгляды?

— Я не знаю, — мрачно ответил он. — Не знаю, во что верить.

— Ни во что. Ведь вы этому и учили.

— Учил.

Он стал выбираться из толпы, и я оказался с другой стороны. Уняться я не мог.

— Болят зубы?

— Нет. А что?

— Платок прижали…

Он не ответил, просто убрал платок. Скрывать было нечего. Ничего не осталось, кроме маленького пятнышка. Он сказал:

— Устал объяснять.

— Вылечились?

— Да. Я же говорил, я уезжал из города.

— В больницу?

— Да.

— Удалили?

— Не совсем, — сказал он с неохотой.

— Исцеление верой?

— Я не верю. Я никогда не пошел бы к знахарю.

— Что ж это?

Он неопределенно ответил:

— Новый метод. Электричество.

Я пошел домой и сел за книгу. Какой-нибудь один персонаж всегда не удается мне. Все вроде верно, но что-то не ладится, его надо тащить и толкать, искать для него слова — мастерство, которое я обрел за годы труда, едва помогает ему казаться мало-мальски живым. Иногда я печально радуюсь, если критик скажет, что он прекрасно выписан, — не выписывал бы я, он бы вообще исчез. Такой персонаж мучает меня, как непереваренный обед. Мне противно писать сцены, где он участвует. Он не удивляет меня, не делает ничего неожиданного. Все персонажи помогают, он — мешает.

И все же без него не обойтись. Я могу представить, что Бог именно так относится к некоторым из нас. Святые, те сами себя творят, вот они и живые. Они могут удивить делом или словом, они — вне сюжета, от него не зависят. А нас надо тащить. Мы упираемся, ибо нас нет, мы прикованы к сюжету, Бог еле-еле втаскивает нас в Свою сеть, мы скучны, у нас нет свободной воли, и польза от нас лишь та, что где-то, когда-то мы помогаем в сцене, в которой движется и говорит живой. Быть может, мы помогаем святым проявить свою, свободную волю.

Услышав стук двери и шаги, я обрадовался. Значит, можно прервать работу. Персонаж не оживет до утра, сейчас пора идти в бар. Я подождал, пока Генри меня крикнет (мы сжились за месяц, как два холостяка, которые годами не разлучались), но он не звал, он пошел в кабинет. Я подождал и тоже пошел туда, мне хотелось выпить.

Входя в кабинет, я вспомнил, как был у него тогда, в первый раз. Он опять сидел рядом с дискоболом, усталый и печальный, но я не позавидовал ему и не обрадовался.

— Выпьем, Генри?

— Да, да. Конечно. Я просто хотел переобуться.

У него были ботинки для города и для загорода, а тут, по его понятиям, был загород. Сейчас он не мог развязать узелок, у него вообще неловкие пальцы. Устав от борьбы, он скинул ботинок. Я его подобрал и распутал шнурок.

— Спасибо, Бендрикс, — видимо, даже такая простая услуга тронула его. — У нас там случилась очень неприятная вещь.

— Да?

— Звонила миссис Бертрам. Вы ее не знаете.

— Знаю. Встречал.

— Мы с ней не ладили.

— Да, она говорила.

— Сара понимала. Она ее почти не звала.

— Что, хочет денег занять?

— Да. Десять фунтов, вечная история — приехала на один день, банки закрыты, то-се… Бендрикс, я не злой человек, но она меня очень раздражает. У нее две тысячи в год. Я не намного больше получаю.

— Дали вы?

— Конечно. Я всегда даю. Плохо то, что я не удержался, сказал кое-что. Она взбесилась. Я сказал, сколько раз она брала деньги, сколько — отдавала. Это еще было ничего, она вынула чековую книжку, хотела расплатиться за все сразу. Но она забыла, что чеки истрачены. Думала унизить меня, а унизила себя, бедняга. Вышло еще хуже.

— Что ж она сделала?

— Обвинила меня в том, что я не так похоронил Сару. Рассказала какую-то дикую историю.

— Знаю. Она и мне рассказала, когда выпила.

— Вы думаете, она лжет?

— Нет, не думаю.

— Какое странное совпадение, правда? Крестили в два года, тут и вспомнить нельзя, а вернулось… Вроде инфекции.

— Вы сами сказали, это совпадение.

Когда-то я придал ему силы, нельзя же, чтобы он сейчас ослабел.

— Я и не такие встречал. За прошлый год я так устал, Генри, что считаю номера машин. Вот и смотрите. Десять тысяч номеров, кто его знает, сколько из них комбинаций, а я очень часто видел рядом одинаковые номера.