Старик долго молчал, а когда заговорил, в голосе его звучала печаль:
— Неужели этому тебя учили на факультете Светлых сил Академии знания?..
— Я, святой отец, я там не учился, — поспешил с ответом Транквиил, — на факультет принимают только из людей…
— Да, верно! — Взгляд апостола посуровел. — Никогда не думал, что тебе, ангелу среднего чина «Властей», придется объяснять азы мироустройства. Теперь даже дети знают, что человек приходит на Землю выбирать свой путь! Люди сами решают, совершать им восхождение в мир Светлых сил или скатываться в преисподнюю. Шаг за шагом, жизнь за жизнью делают они свой выбор, и жалеть их, а тем более наказывать, нет никакого смысла. Закон прост и справедлив: каждый получает по делам своим, ну и еще по вере! И хотя подобные твоему желания встречаются порой у имеющих дело с Россией ангелов, можно сказать, это их профессиональное заболевание — епитимью на тебя придется наложить мне самому. В наказание, Транквиил, а скорее в назидание, тебе надлежит представить, каким был бы мир, не будь в нем зла. Задача эта далеко не из легких. Вообразить такое труда не составит, трудно будет потом, когда возникнут вопросы, на которые ни тебе, ни людям никто не даст ответа…
Стоявший перед апостолом ангел опустил безнадежно голову, вид его символизировал глубочайшие скорбь и раскаяние.
Святой отец озадаченно почесал в затылке:
— Ну-ну, Транквиил, не стоит так отчаиваться! Хочешь, расскажу забавную историю? Намедни проводил собеседование с желающими поступить на наш факультет Академии знания, и один парнишка меня буквально поразил. Сказал, что Господь создал людей, чтобы те, несясь сломя голову через жизнь, вырабатывали на манер динамо-машины добро и зло и тем подзаряжали две великие движущие силы Вселенной…
Кивавший на каждое слово апостола ангел почтительно осведомился:
— Малый этот, надо понимать, с треском провалился?..
Святой отец покачал косматой головой, его светившиеся мудростью глаза смеялись.
— Не угадал! Я велел зачислить его слушателем без экзаменов! Говорящих правильные вещи сподвижников в нашем мире пруд пруди, а самостоятельно мыслящих подвижников в лучшем случае единицы! Ошибаются, конечно, набивают себе шишки, но вопреки всему карабкаются вверх и вверх… — Старик улыбнулся, потрепал ангела по плечу. — Так-то вот обстоят наши дела, любезный моему сердцу Транквиил! А теперь иди и не забывай, что уныние — один из самых страшных смертных грехов!
Как ни пытаются люди притормозить галопирующий бег времени, а «завтра» наступает в их жизни с редкостной неотвратимостью. Входя застенчиво в жизнь, оно тут же расправляет плечи и беззастенчиво выпихивает «сегодня» в ту часть вечности, имя которой — прошлое. Часы бьют двенадцать, и, казалось бы, только еще начинавшийся и так много обещавший день превращается в безнадежное «вчера», а его место занимает это самое «завтра», от которого, как показывает опыт, можно ждать любых неприятностей.
Под утро, когда за окном уже вовсю радовались жизни воробьи, Серпухину приснился странный сон. Мокею снилось, будто он художник и Государственный музей российских извергов заказал ему картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого», но композиция будущего шедевра оставалась неясной, и это его очень волновало.
В таком расхристанном состоянии души он и проснулся. «Что-то неладное творится у меня с головой», — думал Серпухин, расхаживая в старом халате по комнате. И тут же в лучших традициях убогой человеческой логики ему вспомнился случай из детства, закончившийся тем, что его не приняли в пионеры. Дело тоже было связано с головой, но на этот раз принадлежавшей бюсту дедушки Ленина. Предприимчивый, но политически неграмотный малец не нашел ничего лучше, чем проделать в его гипсовой лысине прорезь, превратив тем самым вождя революции в ординарную копилку. Возможно, если бы дырка была проковыряна в темени Карла Маркса, это сошло бы Мокею с рук — как ни крути, а именно он накропал многотомный «Капитал», — но Владимира Ильича начинающему накопителю не простили.
Звонить, а потом и идти к психоаналитику не хотелось, но пришлось превозмочь себя. Двумя часами позже Серпухин уже стоял перед кабинетом профессора в большой частной клинике и внимательно изучал текст бронзовой таблички. Из него явствовало, что Семен Аркадьевич Шепетуха был не обычным лекарем и даже не просто профессором, а доктором наук и членом Королевского и других международных медицинских обществ.
«И все-таки где-то это имя я слышал», — вздохнул еще раз Мокей и потянул на себя массивную, в виде головы льва, бронзовую ручку. Навстречу ему уже поднималась секретарша, но не длинноногая в коротеньком халатике дива, каких любят сажать у себя в приемных начинающие эскулапы, а вполне респектабельная, хороших форм женщина, впрочем, тоже не без шарма. Попросив Серпухина подождать, она сообщила профессору о приходе пациента и проводила Мокея в большой, поражавший своей строгостью кабинет. Все здесь было на редкость основательным и солидным, все стояло на своих местах. На просторном рабочем столе лежали бумаги и несколько раскрытых фолиантов, остальные книги в богатых, с золотым теснением, обложках располагались корешок к корешку в тянувшихся вдоль одной из стен шкафах. Темного дерева массивная мебель удачно гармонировала с палевым тоном светлых обоев, с большой фотографии на Серпухина поверх очков смотрел приятной внешности пожилой господин…
— Карл Густав Юнг, мой учитель! — произнес кто-то за спиной Мокея, и от неожиданности тот вздрогнул, обернулся. Прикрыв за собой незаметную дверь, к нему направлялся невысокий худощавый человек с лысой, цвета свежеположенного бетона головой и большими, оттопыренными в стороны ушами. Передвигаясь приблатненной, вихляющей на каждом шагу походочкой, он подошел к Серпухину и с неожиданной силой пожал ему руку. Сделал движение подбородком в сторону второго портрета. — А это профессор Зигмунд Фрейд! У него, врать не буду, не учился, но работы старика вызывают уважение…
Семен Аркадьевич говорил, а сам, словно сапер на минном поле, ощупывал лицо Серпухина цепким взглядом. Улыбался похожим на щель почтового ящика ртом, но в то же время как бы к чему-то прислушивался. Так мог бы себя вести старый настройщик роялей, стремящийся по внешнему виду распознать душу инструмента.
«А ведь я его знаю, — пронеслось в голове у Мокея, — видел раньше этот подвижный, словно у кролика, розовый нос и эти бегающие глазки, не говоря уже о напоминающей посадочную полосу лысине и поросших пегим волосом больших ушах». Перед мысленным взором Серпухина промелькнуло смутное виденье, но он не успел ни рассмотреть его, ни задержать в памяти.
«Надо будет профессора так прямо в лоб и спросить!» — подумал Мокей, но тут Семен Аркадьевич, не говоря ни слова, вытащил из кармана белоснежного халата очки и поводил этим блестким предметом перед носом пациента. Потом отвел руку и снова приблизил, только что не коснувшись переносицы Серпухина золоченой дужкой. Следивший за этими манипуляциями Мокей буквально онемел. Но на этом странности члена королевского и прочих обществ не закончились. Как ни в чем не бывало он взял Серпухина под ручку и, словно на прогулке, поводил его по кабинету. Отвернулся к стене и одними губами еле слышно спросил: