Серпухин привычно не слушал. Ему вдруг вспомнился Васка Мерцалов, как сидели они на кухне и пили водку и какие тоскливые были у него глаза. Найти бы старого приятеля, повидаться, да за делами все никак не получается. А теперь, скорее всего, уже и не получится. Как там сказано у поэта? «Иных уж нет, а те далече…»
— Переборщить не бойся, — продолжал витийствовать Шепетуха, — народец всеядный, любую глупость примет как откровение. Напирай на то, что для тех, кто чист и светел, в этом мире нет невозможного… Кстати, — стукнул он себя по лбу ладошкой, — неплохая идея: надо будет ввести в обиход табель о рангах радужной благости!..
Засмеялся, но, взглянув на сумрачное выражение лица Серпухина, и сам озаботился:
— Вижу, притомился ты, Мока, перенервничал! Сейчас вызову машину, она отвезет тебя домой. Только сопли-то не жуй, взбодрись. Помяни мое слово, завтра проснешься счастливчиком!
Вечером в Большом давали «Фауста». Оперу Серпухин слушал и раньше, да и Гете читал, но история эта его, мягко говоря, не взволновала. Могущественные Темные силы в лице Мефистофеля если и грешили, то лишь примитивным любительством и полным отсутствием фантазии. Глядя на сцену, Мокей с тоской думал о том, что жизнь его окончательно запуталась и от него теперь, как от попавшего в стремнину пловца, ничего не зависит.
— Часть вечной силы я, всегда желавшей зла, творившей лишь благое! — провозгласил басом облаченный во все черное упитанный мужчина.
Но Серпухин ему не поверил. Ужимки сельского затейника как-то не вязались с таким амбициозным и громогласным заявлением. Хотелось на воздух, пройтись бездумно по вечерней Москве, поглазеть на украшенный разноцветными огнями город. Домой Мокей вернулся хмурым и подавленным.
Крыся и не думала его успокаивать:
— Испортил своим поганым настроением весь вечер…
Серпухин достал из шкафа бутылку и разлил водку по высоким стаканам. Крыся к своему не притронулась, смотрела, подперев плечом дверной косяк, как Мокей пьет и закусывает сыром. Если бы не проступившая на ее губах улыбка, мизансцену можно было принять за классическую иллюстрацию великой усталости, какую испытывают прожившие вместе жизнь супруги.
Спросила, не скрывая издевки:
— Теперь, наверное, воображаешь, что и ты часть пресловутой вечной силы?
Мокей пожал плечами. Закурил. Избегая встречаться с Крысей взглядом, отвернулся к окну и принялся смотреть на утопавший в темноте парк.
— Проблема, милый, в том, — произнесла женщина после долгой паузы, — что ты принимаешь балаган за драму, а это как минимум не умно. Помнишь, я ведь тебе об этом уже говорила…
— Сделай одолжение, не учи меня жить! — огрызнулся Серпухин.
— Хорошо, не буду! Хотя учиться никому не вредно и никогда не поздно. Тебя пригласили играть в водевильчике, а ты примеряешь на себя плащ короля Лира. Роль Дон Кихота, между прочим, тоже вакантна, на нее теперь трудно сыскать желающих. Не хочешь попробовать?.. — Она подошла, обняла его сзади за плечи. — Мокейло, милый мой Мокейло! Ну не бери ты на себя грехи всего человечества, надорвешься! Какое тебе дело до того, что люди нуждаются в идолах и мечтают быть обманутыми? Жизнь — представление цирка шапито, хотя, тут я с тобой согласна, не самое удачное…
Продолжавший хмуриться Серпухин повернулся, посмотрел ей в глаза:
— Устал я, а игра еще только в самом начале…
Крыся поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы:
— Я люблю тебя, Мокейло, а это главное!
Из-за старенькой занавески на окне в комнату сочился розоватый свет угасавшего дня. В доме было тихо, пахло деревом и еще чем-то жилым и домашним, чем пахнут в деревнях избы. Который шел час, Васка не знал, в начале лета солнце заходит поздно. Не знал он и который был день, и сколько провалялся в лихорадке и в бреду, но чувствовал, что болезнь отступила. Помнил только, что, выныривая на краткие мгновения из небытия, много и жадно пил воду, и она-то, наверное, и стала тем лекарством, что прогнало его хворь. Испытываемая им слабость была окрашена в тона физической радости превозмогшего тяжелый недуг человека. Сладкая до изнеможения истома ласкала Васкино тело, он только лишь возвращался к жизни, но уже знал, что победил и теперь все будет хорошо.
Потянувшись длинным исхудавшим телом, Васка сделал над собой усилие и сел на топчане, опустил голые ступни на доски пола. Прохлада их была удивительно приятна. Стена с иконой напротив качнулась и вернулась в исходное положение. Переведя дух и выждав с минуту, Мерцалов поднялся на ноги. Подумал было, что неплохо бы истопить печь, но мысль эта как-то сразу отошла на второй план и затерялась. На полу у стола валялись исписанные его мелким скачущим почерком бумаги. Опустившись на колени, Васка аккуратно их собрал. В глаза бросилась подчеркнутая дважды фраза: «Знал Господь, не мог не знать, что отпадет от него любимый ангел Денница…» И тут же в памяти его всплыл давешний сон, и сердце разом захолонуло. Привалившись спиной к бревнам стены, Мерцалов с нарастающим отчуждением начал перебирать испещренные буквами листы, пока не отложил их в сторону. Им владело странное ощущение, что все это написано не им, а каким-то другим человеком. Нечто новое вошло в жизнь Васки, чего он до конца не понимал, но чувствовал: ему дано было знать!
Свет за окном стал из розового серым, когда Мерцалов наконец поднялся с пола. По давней привычке хотел было подсесть к столу и положить все, что вспомнил, на бумагу, но лишь улыбнулся: привидевшийся сон ему теперь не забыть, как не вычеркнуть из памяти звучавшие в кромешной тьме голоса, как будет помнить он измеренные ударами пульса, полные скрытого значения паузы. Душу Васки переполняла радость, но жило в нем и иное чувство, не уступавшее по силе знанию о причастности его чему-то светлому, чем, пусть того не сознавая, жив человек. Странным образом оно было связано с пережитым им в бреду ощущением потери и в то же время с неоконченной рукописью близкой к завершению книги.
Стоило, наверное, побриться, но Васка ограничился умыванием, ждать больше не было сил. Из зеркала над раковиной на него взглянул всклокоченный, поросший седой щетиной мужик с ввалившимися щеками и ставшими огромными глазами. Достал из шкафа единственный свой костюм, надел чистую, показавшуюся просторной рубаху. Галстука не нашел. Одежда висела на нем как на вешалке.
Поздний летний вечер был тих и тепел. Мир медленно погружался в богатую оттенками серого темноту. Мерцаловым владело редкостное по своей глубине спокойствие. Камо грядеши? Васка точно знал, куда держит путь. Постоял немного для обретения уверенности, посмотрел на открывавшиеся взгляду едва различимые заречные дали, на одинокое в вышине, подкрашенное розовым облачко. Тишина по всей земле стояла необыкновенная, только где-то внизу, под высоким берегом, выводила грустную мелодию гармошка.
Словно заново учась ходить, Мерцалов побрел по тропинке между соснами. Старая хвоя ковром пружинила под ногами. Обогнув по широкой дуге отходивший ко сну городок, Васка вышел на тихую, похожую на деревенскую улицу. Дома здесь стояли в глубине палисадников, в которых остро, как-то даже по-осеннему пахли цветы. Отсчитав третий забор с краю, Мерцалов отворил калитку и, осторожно ступая по дорожке, подошел к единственному освещенному окну. Поскребся тихо, чтобы не привлекать внимания соседей.