— Выходит, теперь дом этот принадлежит мне… — произнес я среди наступившей тишины, ни к кому собственно не обращаясь. — Что ж, пойду завтра на него взгляну…
Колька подавился хлебом. Долго кашлял, пока я не хлопнул его с силой по тощей спине. На глазах у мужика выступили слезы. Старуха с тряпкой в руках замерла на полпути к печке. Постояла так, скорбно глядя на меня, и вернулась к столу. Собрав морщинистые губы в кулак, устало опустилась на табурет:
— Ты вот что, мил человек, ты переночуй, а назавтра, как рассветет, уезжай от греха подальше восвояси! Николай тебя свезет. Место это гиблое, а твое дело молодое, тебе еще жить да жить…
Сын ее оказался более эгоистичным, он думал лишь о себе:
— Тебе хорошо, ты сгинешь, а меня менты затаскают! Кто привез?.. Известное дело, Колька! Машину где оставили? У моего кореша! Значит и сидеть мне, пожалуй, Колька, на нары! Не-ет, мы так не договаривались…
— Ну, хочешь, пойдем со мной, — попытался я его образумить, — сам увидишь, все это сказки и досужие вымыслы! Стыдно должно быть, ты же в школе учился…
Про школу, конечно, упомянул зря, она вряд ли чему хорошему научит, а вот взять его на «слабо» попробовать стоит. Вместе со стулом я придвинулся к своему новому приятелю и приобнял его одной рукой за плечи:
— Ну что, слабо? Уже обделался…
Но он вырвался, не захотел даже слушать. Поднялся на ноги и поспешно выскочил из избы. Я отправился следом. Тишина в природе стояла редкостная. Небо над головой расчистилось, но ночь была безлунной. Лохматый пес вылез из полуразвалившейся будки и, зевнув с урчанием во всю пасть, выкинул перед собой передние лапы и сладко потянулся.
Закурили молча в две трубы. Деревенская улица за покосившимся забором лежала пустая и темная. Николай продолжал хмуриться:
— Видишь, стоит? — показал он рукой в сторону начинавшегося за деревней поля.
Там, метрах в двухстах от околицы, чернел на тусклом фоне неба какой-то силуэт.
— Он!
Сердце мое сжалось, как от боли, на душе стало тревожно и муторно. Если так уж разобраться, на кой черт мне туда идти? — подумал я малодушно. — Дом, как дом, каких сотни и тысячи! А с другой стороны, стоило тащиться за тридевять земель, чтобы издали взглянуть на развалюху!.. Ну, нет, это уж слишком! Бабка, народный сказитель, развлекается, как может, а я уж и поверил. Дядю она, конечно, видела, тут вопроса нет. Фигура колоритная, трудно не запомнить, когда вокруг годами ничего не происходит. Приезжал взглянуть, что покупает, без этого никак. Ну а остальное, бог ей судья, для красного словца присочинила, как говорится: не соврешь, не расскажешь. Да старухе это и простительно, поживи здесь без радио и телевизора, не то, что волком взвоешь, в петлю полезешь! Ну а я с дороги устал, к тому же выпил маленько, расслабился, вот уши-то и развесил…
Колька отбросил окурок в кусты и зябко передернул плечами:
— Небо ясное, к заморозкам. Пойдем, вмажем по последней и в койку…
Ночью поднялся ветер. Скрипела ставня плохо прикрытого окна. Я забылся лишь под утро, когда в проникавшем в избу сером свете стали различимы черты лика Николая Угодника. Удивительно, думал я, почему такие добрые и человечные святые на иконах никогда не улыбаются? С их улыбкой людям легче было бы жить.
С этим недоумением в душе и провалился в кромешную черноту…
К утру ветер стих. Струившийся из оконца серый свет лег на нехитрое убранство комнаты. Вконец измотанный, я провалился в тяжелый сон, но выспаться не удалось. Колька — откуда столько мощи в жилистом теле? — храпел, словно «Боинг» на взлете. Беспокойная старуха шастала по избе и гремела в сенях ведрами, пока не угомонилась, наконец, у себя за занавеской. В душном, с запахом керосиновой гари тепле проснулась зеленая муха. Не давая забыться, летала кругами и мне начало казаться, что это изощренная пытка и мечется она не по комнате, а в моей пустой голове. Оставалось только встать и выйти на улицу.
Представившийся моему взгляду мир утопал в белесом тумане. Тишина стояла редкостная, было слышно, как разбиваются о землю скатывающиеся с крыши капли растворенной в воздухе влаги. Ступая, как журавль, по мокрой траве, я вышел к околице и закурил. Продолжением деревенской улицы в поле уходила заросшая, давно уже непроезжая дорога. Возвращаться в духоту избы не хотелось и я пошел по ней в сторону дома. Он стоял где-то там на холме над речкой, но разглядеть его из-за окутавшего землю марева я не мог. Никаких планов у меня не было, я просто шел и дышал полной грудью и не мог надышаться. Увязавшаяся за мной собака плелась сзади, как будто чувствовала ответственность за беспокойного гостя. Свежий воздух бодрил, идти было легко и приятно. Я уже не ощущал того свинцового груза усталости с которым поднялся со служивших мне кроватью нар.
На том месте, где дорога поворачивала к лесу, за зарослями крапивы был разбит огород. Отсюда до выступившего из тумана на манер корабля дома оставалось метров пятьдесят, но ни тропинки, ни даже намека на нее видно не было. Пришлось идти напрямик. Ноги в кроссовках сразу же промокли, но холода не чувствовалось. Если так само собой получилось, думал я, приближаясь к большому, почерневшему от времени строению, почему бы сразу все не осмотреть. Пес шел рядом, но как-то настороженно, то и дело нервно зевая и припадая на каждом шагу к земле, пока наконец не замер и не зарычал, оскалив страшные, желтые клыки. Шерсть на нем встала дыбом, он лег на брюхо и жалобно, по щенячьи, заскулил, после чего сорвался с места и опрометью понесся в деревню.
Поведение собаки показалось мне странным, но остановить, конечно же, не могло. Осмотр новых владений я решил начать с того, что обошел дом по периметру. Поставлен он был грамотно на добротном фундаменте на самом краю спускавшегося к речке длинного и довольно крутого склона. Толстые, массивные бревна, из которых в прежние времена, должно быть, строили крепости, кое — где потрескались, но и только. Крыша была двускатной, высокой, с врезанным в нее маленьким балкончиком, с которого, как легко было догадаться, открывался прекрасный вид на заречье. Туман тем временем немного рассеялся и клубился лишь внизу, у воды, а на том берегу за непаханым полем можно было видеть мощный хвойный лес. Он тянулся, сколько хватало глаз, до горизонта.
На окнах дома висели тяжелые, рассохшиеся от времени ставни. Выходившая на просторное крыльцо дверь стояла плотно прикрытой, но оказалась не запертой. Можно было предположить, что внутри, как это повсеместно происходит, все окажется разоренным и загаженным, однако ничего даже отдаленно напоминавшего разгром я не обнаружил. Правда и мебели в доме почти не было, разве что стул с комодом и у дальней наружной стены высилась массивная русская печь. Свет в большую комнату проникал через щели в ставнях, в спертом воздухе плавал запах застаревшей пыли и мышей.
Остальные комнаты, маленькие, были совершенно пусты. Обойдя их все, я поднялся в мансарду. Картина здесь ничем не отличалась от той, что внизу, лишь на единственном окне висела боком выцветшая тряпка занавески. Разбухшую от влаги дверь на балкончик отворить не удалось, но вид через мутное стекло действительно открывался прелестный. Ничего необычного, а тем более мистического, в доме не нашлось и это даже как-то огорчало. Предстояло, правда, осмотреть еще подвал, но и тут меня ждало разочарование. Ни сундука с золотом, ни охранявшего его скелета пирата с мушкетом не оказалось. На идущих вдоль стен, сколоченных из толстых досок полках лежал лишь густой слой пыли. Такой дом, думал я, возвращаясь в большую комнату, если привести его в порядок, в Подмосковье может стоить хороших денег, здесь же был обречен на медленное разрушение. Зачем он понадобился дяде оставалось для меня загадкой, в то время как поведение охотившегося за ним — а за чем еще? — безумного иностранца было способно кого угодно поставить в тупик.