В тот самый момент, когда я пришел к этому неутешительному выводу, дверь магазина распахнулась и из нее выскочил вихрастый, в рабочем комбинезоне малый. Засовывая на ходу в карман поллитровку, подтолкнул меня дружески плечом.
— Ну ты, паря, и мастак клеить баб, а по виду не скажешь!
Приложил к груди, словно прижимал к ней арбузы, растопыренные пальцы и, радостно заржав, исчез за углом. Люди часто бывают дружелюбны и добры в предвкушении близкой поддачи. А еще сентиментальными, даже когда трезвы. Достаточно, к примеру, показать им улыбающегося ребенку чиновника, и у них тут же появляется надежда, что он не вор, и от этой мысли на глазах сами собой наворачиваются слезы умиления. Светло становится на душе и так вдруг замечтается, так захочется верить, что этот мордастый тоже человек, хоть криком кричи… Впрочем, всем нам свойственно ошибаться! Но парень этот, с его рвущейся из глубины души животной радостью, заставил меня призадуматься. Неожиданно все как-то получилось но, не скрою, приятно! Похвала, пусть и незаслуженная, всегда греет сердце.
В таком состоянии волнительного недоумения я и позвонил в дверь квартиры Нелидова. Идти от магазина до нашего с ним дома минут пять, но этого мне хватило понять, что женщину, не желая того, я обнадежил. Как это получилось, ума не приложу, только чувство было именно такое. Человек ведь всегда подспудно знает, когда от него чего-то ждут. Достаточно взгляда или тени улыбки и ты себе уже не принадлежишь. Отмахнуться, конечно, можно — сказать, мол, померещилось и вообще не бери в голову! — но тогда возникает ощущение совершенной ошибки, а то и подлости. Не знаю, как другим, мне оно очень знакомо.
А в дверь Нелидова можно было не звонить, он оставил ее незапертой. Воров не боялся, хрущевку нашу даже ночью и по ошибке трудно отнести к элитному жилью. К тому же, со времен службы в уголовном розыске у него осталась привычка таскать в заднем кармане брюк пистолет. Савелич мне его как-то показывал: маленький такой дамский браунинг, сделанный в начале прошлого века в Бельгии. Хотя, скорее всего, дело тут не в привычке, многим за свою долгую жизнь проехал старый сыщик по колесам, многих отправил на отдых за решетку. Распространяться об этом, как и о причине, по которой заслуженного человека турнули на пенсию, он не любил, но из недомолвок и оброненных мельком замечаний можно было сделать вывод, что полковник не поладил с начальством. Надо было закрыть глаза на делишки высокопоставленного сынка, а Савелич не захотел, характер не позволил. Такую несговорчивость, как это всегда и бывает, Нелидову припомнили и он, в компании с чистой совестью, оказался за воротами большого, выкрашенного светлой краской дома на Петровке. А тут вскорости жена умерла и на старости лет Савелич остался один. Дочь жила отдельно, отца навещала где-то раз в неделю. Могли бы запросто съехаться, и Лида не раз это предлагала, но старик уперся, не хотел занюхивать ее молодую жизнь. Захаживали к нему и старые друзья, кто в штатском, кто при погонах, но знакомить меня с ними он избегал, а я к этому и не стремился. Мне-то это зачем?
Тем временем собственная жизнь Нелидова по выходе на пенсию продолжалась. Чтобы себя занять, а заодно и притормозить ее бешеный бег, он взялся за перо, из-под которого начали один за другим выходить детективы. В основном, как Савелич сам их называл, бывальщина, но мне нравилось. Чувствовалось, что истории рассказаны реальные, если что-то и изменено, то лишь имена и названия мест. В какой-то момент к нему даже пришла известность, но тут, откуда ни возьмись, набежала толпа борзых детективисток и затерла старого сыщика крутыми бедрами, затолкала в дальний угол грудями. Новые времена требовали новых песен, за молодой порослью ему было не угнаться. Тем более, что желающие выйти в Агаты Кристи сочинительницы не заморачивались правдивостью сюжетов. Мир для Нелидова схлопнулся до размеров двухкомнатной квартирки, но независимый характер старика эти события не изменили ни на йоту. Его любовь к жизни была слишком сильна, чтобы такие мелочи, как обстоятельства, могли помешать ему оставаться самим собой.
— Тебя только за смертью посылать! — недовольно буркнул Савелич вместо благодарности. — И хорошо бы привел, так нет! Жди ее теперь, костлявую, когда соизволит пожаловать. — Продолжал не менее сварливо: — Да не переобувайся ты, чистюля, не видишь что у меня творится…
Но вокруг не происходило ничего особенного в том смысле, что квартира пребывала в обычном для нее состоянии первобытного хаоса. Лида убиралась регулярно, но ей достаточно было ступить за порог, как вещи словно по команде занимали свои привычные места. Раскрытые книги лежали вверх корешками, кофейные чашки с успевшей засохнуть гущей можно было найти в самых неожиданных уголках, а пепельниц было столько, что казалось, они размножаются. Главное место в первой, проходной комнате занимало большое, накрытое пледом кресло, позволявшее Нелидову передвигаться на колесиках в треугольнике между столом, окном и гигантских размеров буфетом, к которому, как я подозревал, он питал особую нежность. По-видимому, деревянный монстр заменял привыкшему к таборной жизни старику утраченные фамильные реликвии и был как-то связан с воспоминаниями детства.
Стараясь не наследить, я прошел на цыпочках к столу и поставил бутылку. Повернулся уходить и уже был в передней, когда меня настиг окрик:
— Стоять!
Пришлось вернуться в комнату. Нелидов сидел у окна и, спустив очки на кончик носа, с интересом рассматривал на бутылке этикетку.
— Ты что это себе вообразил? — хмыкнул он, не отрываясь от своего занятия. — Или я по твоему алкоголик?
Подозревая, чем все это закончится, я тяжело вздохнул. Взмолился:
— Савелич! Не хочу я пить, душа не принимает…
Слова мои были не более чем сотрясением воздуха. Нелидов оторвался наконец от своего занятия и поднял на меня полные детского удивления глаза.
— А кто тебя, собственно, заставляет? Посиди со мной для порядка, поговори, а там как карта ляжет. Да, кстати о картах, Грабович грозился зайти, перекинемся! Лидка огурцы принесла, сама мариновала. Там, в банке в холодильнике, и вообще распорядись по хозяйски, колбаски настрогай… Ну, что стоишь столбом? Давай, ноги в руки и аллюр три креста!
Присказка у него была такая. Заранее зная о результате, я, тем не менее, сделал последнюю попытку отбояриться.
— Дела у меня, Савелич, понимаете — дела!
И тут же был безапелляционно поставлен на место.
— Уйди с глаз моих, Картавин, займись наконец чем-нибудь полезным! Врать ты не умеешь и уже не научишься. Радоваться надо, если в компанию зовут, а ты кобенишься словно красна девка…
Когда сердился или делал вид, что сердится, Савелич называл меня по фамилии, в остальное время, если таковое случалось, Стасом, но Стэнли, как все прочие, никогда. Из языков, кроме родного русского, он владел в совершенстве феней и матом, а еще понимал немного по киргизски, где одно время служил.
О чем только думали твои родители! — поинтересовался он, стоило нам познакомиться. — Обозвать ребенка Станиславом, дав ему отчество Вячеславович! Кто ж такое выговорит? Ты хоть сам-то понимаешь, что этим они обрекли тебя на прозябание? Не выбиться тебе, Картавин, в большие начальники, ох не выбиться! В Кремле самые обычные вещи читают по бумажке, а ты хочешь, чтобы люди о твое величание язык сломали! А фамилия?.. Что это за фамилия такая? Картавин — это ж карта вин, в ней слышится нечто ресторанное…