— Ну, матери, видимо, стоило печь хлеб самой.
— Видимо, да. Девчонка ничего не могла с собой поделать. Как увидит мужчину — вся дергается. Мать ей в конце концов яичники вырезала.
— А так можно?
— Да, но это куча бумажной волокиты. Ничем ее больше не приструнишь. Она бы всю жизнь беременной проходила… Так что ты имеешь против танцев? — продолжала Луиз.
— Большинство танцуют от радости, оттого, что им хорошо. А она доходила до непристойности. У нее один любимый танец был — назывался «Белый пес наседает». Мужик вокруг ее ноги обовьется ногами и тазом дрыгает, будто пес на случке. А еще один любимый назывался «Пьяный» — тогда они с партнером в конце валялись на полу и друг на друге.
— И она говорила, что ты ее к танцам ревнуешь?
— Да, так и говорила: мол, это у тебя ревность.
— Я в старших классах тоже танцевала.
— Вот как? Слушай, спасибо тебе за завтрак.
— На здоровье. У меня в старших классах был партнер. Мы лучше всех в школе танцевали. У него было три яичка; я считала, что это признак мужественности.
— Три яйца?
— Да, три яйца. В общем, танцевать мы еще как умели. Я подавала сигнал — трогала его за руку, — и мы оба подпрыгивали, вертелись в воздухе и приземлялись на ноги. А однажды мы танцевали, я до него дотронулась, и подпрыгнула, и развернулась, да только приземлилась не на ноги. А на задницу приземлилась. А он стоял, зажав рот рукой, и смотрел на меня: «Ох, боже праведный!» — сказал, а потом развернулся и ушел. И не помог мне подняться. Он был гомосексуалист. Больше мы с ним не танцевали.
— Ты что-то имеешь против гомосексуалистов с тремя яйцами?
— Нет, но больше мы не танцевали.
— А Лита, она на этих танцах просто умом двинулась. Ходила во всякие стремные бары и просила мужчин с нею потанцевать. И они, само собой, танцевали. Думали, ее в койку заташить легко. Уж и не знаю, еблась она с ними или нет. Наверное, временами да. Беда с танцующими мужиками или с теми, кто в барах ошивается, в том, что восприятие у них — что у ленточных червей.
— А ты откуда знаешь?
— Они пленники ритуала.
— Какого ритуала?
— Когда энергию пускают не на то. Генри встал и принялся одеваться.
— Детка, мне пора.
— Что такое?
— Мне просто поработать надо. Я же все-таки писатель.
— Сегодня вечером по телевизору пьеса Ибсена. В восемь тридцать. Придешь?
— Конечно. Еще пинта скотча осталась. Смотри одна не выпей.
Генри влатался в одежду и спустился по лестнице, сел в машину и уехал к себе и к пишущей машинке. Второй этаж, окна во двор. Каждый день, пока он печатал, соседка снизу лупила в потолок шваброй. Писать ему было трудно — ему всегда было непросто: «Белый пес наседает»…
Луиз позвонила в 5.30 вечера. Она пила скотч. И уже напилась. У нее слова слипались во рту. Она несла околесицу. Читательница Томаса Чаттертона [28] и Д. Г. Лоуренса. Прочла девять его собственных книжек.
— Генри?
— Да?
— Ой, такое чудо случилось!
— Ну?
— Ко мне зашел черный парнишка. Он красивый] Он красивее тебя…
— Само собой.
— …красивее нас с тобой. Ну.
— Он меня так возбудил! Я сейчас с ума сойду!
— Ну.
— Ты не против?
— Нет.
— Знаешь, как мы день провели?
— Нет.
— Мы читали твои стихи!
— О?
— И знаешь, что он сказал?
— Нет.
— Он сказал, что стихи у тебя великолепные!
— Ну нормально.
— Слушай, он меня так возбудил. Я даже не знаю, что теперь делать. Ты не приедешь? Сейчас? Я хочу тебя видеть сейчас…
— Луиз, я работаю…
— Слушай, ты ничего против черных мужчин не имеешь?
— Нет.
— Мы с этим парнишкой уже десять лет знакомы. Он на меня работал, когда я была богатой.
— То есть когда жила со своим богатым мужем?
— А позже мы увидимся? Ибсен в восемь тридцать.
— Я тебе скажу.
— Ну вот надо было этому подонку ко мне припереться? Мне ведь было так хорошо, пока он не заявился. Господи. Так возбудил, мне нужно тебя видеть. Я с ума сойду. Он такой красивый.
— Я работаю, Луиз. Тут у меня пароль — «квартплата». Попробуй понять.
Луиз повесила трубку. Снова она позвонила в 8.20 — насчет Ибсена. Генри ответил, что еще работает. Он и работал. Потом начал пить и просто сидеть в кресле — он просто сидел в кресле. В 9.50 в дверь постучали. Бубу Мельцер, рок-звезда номер один в 1970 году, в данное время — безработный, живет на прежние авторские отчисления.
— Привет, детка. Мельцер вошел и сел.
— Чувак, — сказал он, — ты прекрасный старый кошак. Я не могу тебя в себе изжить.
— Кочумай, детка, кошаки теперь не в моде, на гребне псы.
— Мне тут помстилось, что тебе надо помочь, старик.
— Дежа, а когда было иначе?
Генри вышел на кухню, отыскал два пива, чпокнул их и вынес обратно.
— Я сейчас без пизды, детка, а для меня это все равно что без любви. Я их не разделяю. Я не такой умный.
— Мы все дураки, Папаша. И нам всем нужна помощь.
— Н-да.
У Мельцера с собой был маленький целлулоидный тюбик. Он аккуратно выстукал из него два беленьких пятнышка на кофейный столик.
— Это кокаин, Папаша, кокаин…
— А-хха-а.
Мельцер залез в карман, вытащил купюру в 50 долларов, свернул эти 50 потуже и вправил себе в ноздрю. Зажав пальцем вторую, сгорбился над пятнышками на столике и вдохнул. Затем извлек 50 долларов из носа, вправил во вторую ноздрю и всосал второе пятнышко.
— Снежок, — сказал он.
— Так Рождество ж, — ответил Генри. — Уместно. Мельцер вытряс на кофейный столик еще два пятнышка и передал полтинник Генри. Генри сказал:
— Не стоит, у меня свои есть, — нашел купюру в один доллар и заправился. По разу в каждую ноздрю. — Что скажешь насчет «Белого пса», который «наседает»? — спросил он.
— Это «Белый пес наседает», — ответил Мельцер, вытряхивая еще два пятнышка.
— Боже, — произнес Генри, — по-моему, мне больше никогда не будет скучно. Тебе же со мной не скучно, правда?