У «Музыки Свенссона» я притормаживаю. Старик часто сидит здесь по вечерам и копается в каком-нибудь старом усилителе или чинит сломанную укулеле [16] . Если он здесь, мне бы хотелось с ним поговорить. Но нет — свет погашен, не светится ни одно окно. Даже Свенссона не найти — что бы это могло значить?
Продолжаю дальше — через Тулльбру и на юг. Проезжаю дом деда с бабкой и почти физически чувствую царящее там молчание… Море уже близко — соленая влага просачивается в машину и прикасается к коже… я думаю о своей работе в магазине. Это уже всерьез, это постоянная работа… Свенссон со своим блуждающим и в то же время сосредоточенным взглядом, он разбирает ревербераторы, расклеивает на стенах дурацкие афоризмы или клеит модели самолетов. Свенссон, настолько погруженный в себя, что может ни с того ни с сего наброситься на ни в чем не повинного покупателя, задавшего ему совершенно безобидный вопрос… Он все время повторяет, что очень хотел бы, чтобы я унаследовал его магазин, но тон его ясно дает понять, что этот момент настанет еще очень не скоро. Неужели так и будет? Не могу представить себя в роли торговца… впрочем, наверняка это все ерунда, пустые мечты, так же как и все остальное в моей жизни — пустая мечта полюбить, пустая мечта вернуть Эстер…
Я сворачиваю в большой район вилл на Слеттен, потом еще один поворот направо — и вдруг оказываюсь на совершенно не освещенной, пустой и холодной дороге. Темнота словно давит на стекла, за ней угадывается огромная космическая глотка, готовая меня проглотить… Я крепче берусь за руль и представляю себя странником в чужом городе. Свет фар, ангельски белый свет, темнота утягивает его с собой и гасит, кажется, в двух метрах от машины.
Я выключаю фары и зажигание: машина катится на свободном ходу, постепенно замедляя ход. Я опять здесь, первый раз за много месяцев. Это именно то место, где все кончилось — дом Эстер.
Я не выхожу из машины. Дом стоит на противоположной стороне улицы. Одно из окон светится таинственным красным светом… Весь дом похож на огромный могильный камень, вырастающий из холодной и немой земли, могильный камень с красной поминальной свечой… Свет в окне… а где она? В какой-то из комнат окнами во двор. Я опускаю окно и зажигаю сигарету. Дым на фоне ночного мрака, как маленькое белое облако… Эстер? Там она, там, в квартире, в своем нелепом коконе. Может быть, с кем-то? Я привыкаю к этой мысли — у нее кто-то другой, она играет на скрипке с кем-то другим, с кем-то другим смотрит телевизор, с кем-то другим занимается любовью, кому-то другому морочит голову своими секретами… Ничего особенного я не чувствую, все нормально, может быть и так… почему бы и нет?
Я закрываю глаза и откидываюсь на сиденье. Эстер. Изголодавшиеся евреи в лагерном оркестре. Ее невидимая рука, когда она будит меня по ночам. Вагнер. Брукнер. Насилие.
В радиоприемнике вдруг возникают помехи. Я кручу ручку настройки, пока не натыкаюсь на Малера на Втором [17] . Зачем я сижу здесь, у ее дома, и даю волю своим больным фантазиям? К чему это?
Я завожу мотор и с чувством приближающейся катастрофы медленно возвращаюсь в город.
* * *
Мы сидим в комнате отдыха рядом с репетиционным залом. На стене — афиши героев нашего времени: Боуи… Ю Ту… Клэш… В углу — кофейный автомат. Бездарные графитти. За окном медленно сгущаются сумерки. В окнах домов, по мере того как темнеет, все ярче разгораются рождественские семисвечники и звезды. Понять не могу — завтра канун Рождества. Неужели прошел год?
Я думаю о маме. На Аннин день она распилила и замочила вяленую треску. Потом целую неделю ежедневно бегала в чулан, чтобы сменить воду. После Люсии [18] добавила соду и известь… Что это — мамин декабрьский ритуал? К Рождеству рыба станет такой мягкой, что ее можно проткнуть пальцем. Эта треска в нашей семье неотделима от Рождества, иногда кажется, что вокруг нее все и вертится: Литургия Вяленой Трески.
Я делаю глоток остывшего кофе. Миро испытующе смотрит на меня. У нас нет времени распивать кофе — сегодня последняя репетиция. Завтра, в канун Рождества, мы первый раз играем в Варберге на дискотеке, и ни один человек не должен остаться равнодушным.
В семь часов мы заканчиваем. Йон и Андерс уезжают в своем красном «Амазоне» [19] с вымпелом на антенне — у них еще полно дел дома. Йон и Андерс — наша ритм-группа, пульс их абсолютно синхронен, удары сердца, вдыхающие жизнь в гитарные пассажи. Днем они вкалывают на родительской ферме в Винберге, хорошо зарабатывают, но у них нет ни одной свободной минуты. Репетиции и концерты для них — отдушина, возможность отвлечься от тяжелых крестьянских будней, паузы, чтобы взять дыхание. Вопрос только, хотят ли они чего-то другого. Я не знаю. Они на несколько лет старше меня, и я не могу сказать, что хорошо их знаю, хотя мы играем вместе уже три года. Миро — совсем другое дело. Он закончил девятый класс, не захотел поступать в гимназию, и жизнь пошла обычным чередом — случайные заработки, а в основном — безработица. Единственное, что для него что-то значит — музыка. Возможность, которая может стать призванием. В этом его надежда… поэтому он так и раним.
Мы молча идем домой мимо украшенных витрин. Над улицами уже несколько дней как повесили праздничное освещение. Завтра канун Рождества — каким он будет у нас? Сестра не приедет… мамин религиозный энтузиазм, рождественский ужин в обществе молчащего деда, вечерня в церкви — я обещал маме пойти.
— Что ты думаешь насчет завтра? — спрашивает Миро.
— Не знаю… Нервничаю немножко: все-таки чужой город.
Миро кивает, делает паузу и спрашивает:
— Мне просто интересно: что будет потом?
— Почему тебе интересно?
— А чем еще интересоваться? Летом мне стукнет двадцать два. Я не хочу здесь оставаться. Жить на пособие, пока бюро по трудоустройству не смилостивится и не предложит работу на пивоварне… Я надеюсь на группу. Что-то должно случиться. Мы должны вырваться отсюда. А иначе какой во всем этом смысл?
Я смотрю в сторону. Наверное, он прав. Иначе какой в этом смысл? Иначе все напрасно. Боже мой, мешает только одно — пробиться немыслимо трудно. В стране тысячи ансамблей, таких, как наш. И что будет с нами, если ничего не выйдет?
Мы расстаемся у подъезда. Миро поднимается к себе, а я решаю сделать крюк и заглянуть в букинистический. Папа закрывает сегодня поздно, в девять — попытка привлечь последних рождественских покупателей.
По дороге я размышляю о нас с Миро — как нам удалось держаться вместе столько лет? С раннего детства и до сегодняшнего дня, когда у нас приличная группа и настала пора попытаться реализовать нашу мечту. Думаю, это дружба. Дружба связывает нас своими невидимыми, бесконечными и прочными нитями. Дружба не похожа на любовь: в ней нет угрозы.