После обеда я стараюсь не попадаться им на глаза. Из всей семьи я больше всех любил этот домик на природе, он был моей само собой разумеющейся собственностью. А теперь здесь Анни — чужая, захватчица. Она уже обосновалась здесь, обозначила ревир — цветочные грядки с южной стороны, картошка чуть поодаль, на опушке леса. Она ходит в маминых сапогах и делает, что хочет, стоит, уперев руки в бока, как полновластная хозяйка.
Я до вечера брожу по берегу озера и часто останавливаюсь, настолько ясны и поразительны далекие картинки памяти. Вот в этих кустах мы играли с Кристиной в прятки, помню, как развевались ее волосы, когда я гнался за ней… вот здесь я нашел какой-то редкостный цветок, имя которому не знаю и поныне, на это дерево я любил лазать… Я приседаю, стараясь представить себе мир, каким он казался, когда я был маленьким… вот так, сейчас я смотрю на мир глазами десятилетнего мальчика. Но ничего не получается, мне не удается вызвать в душе забытое чувство… только картинки прошлого и горестное возвращение в сегодняшний день.
Вот старая вырубка… помню, как мы были здесь всей семьей…
— Есть люди, которые не желают называть вырубку вырубкой, — задумчиво говорит папа. — Они говорят «фронт лесовозобновления», лесные бюрократы… Они считают, что так звучит лучше. И то же самое с законом об абортах, там говорят об удалении из матки скоплений клеточного вещества… воистину, речь дана человеку, чтобы лгать, подумай только, как могут обманывать слова…
— Что ты болтаешь, Гарри! Вычитал, должно быть, где-то всю эту чушь! Нечего забивать детям головы!
Мы с Кристиной вздрагиваем, настолько неожиданно резок мамин голос. Папа замолкает, уставившись на покореженные пни.
— Не помню, — бормочет он про себя. — У меня неважная память… всегда была неважная…
Такие мгновения — отражаются ли они как-то на будущем? В каждом событии заложено зерно другого события, которому суждено произойти позже. Когда-то мы были все вместе, теперь все порознь и не знаем, куда идем. Почему? Может быть, потому, что у папы плохая память?
Я останавливаюсь у озера. От темной воды со змеящимися под самой поверхностью длинными щупальцами водорослей исходит радиоактивное излучение покоя. Что я здесь делаю? Иванов день, праздник, зачем я сюда приехал? Чтобы постоять у озера и пожалеть самого себя? Почему не остался в городе, почему не пошел с Миро на вечеринку? Хватит уже этого лунатизма, пора просыпаться… но какой здесь покой! Словно я до этого момента был слепым, и вдруг у меня открылись глаза. Я покачиваюсь с носка на пятку. Время перемен. Я должен проснуться, снова начать встречаться с людьми, любить девушек, начать всерьез заниматься группой, вырваться из ямы. Перестать думать.
Вечером мы ужинаем на открытой веранде, это задумано, как праздник. Анни повесила над дверью цветочный венок, на столе — маленький шест с двумя кольцами [44] .
— Что в городе? — спрашивает отец, поднимая рюмку со шнапсом.
— Все нормально… Немного одиноко, когда вы здесь.
— Знаешь, просто замечательно, что ты приехал… Чувствуется, что мы опять семья.
Я кошусь на Анни. Она сидит у торца, справа от меня, и корябает ногтем пятно на скатерти.
— А вы как думаете? — обращаюсь я к ней. — У вас есть такое ощущение, что мы опять одна семья?
Она медленно поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я слышу эхо моего вопроса… он прозвучал слишком резко, но теперь уже поздно что-то делать.
— Я никогда не смогу занять место твоей матери, — говорит она серьезно. — И не хочу его занять… это было бы несправедливо.
Она замолкает, но глаз не отводит; мне кажется, я читаю в этом взгляде одновременно упрек и сострадание.
Мы едим молча, и я проклинаю себя, что испортил вполне пристойный — внешне по крайней мере — семейный праздник. Анни смотрит на озеро, на закатное охристое небо, на пепельно-розовые, цвета семги, полосы над водой. Отец следует за ее взглядом, как завороженный; похоже, у них там есть какая-то общая точка за горизонтом. И все же — что я здесь делаю? Настроение я им испортил, хрупкий мир лопнул, как яичная скорлупа. Впрочем, как мне кажется, горечи они не испытывают, просто молчат… только это молчание, и зудящие над самым ухом комары. Я уставился в тарелку, на недоеденную тушку селедки и блестящую от масла, в зеленых родинках укропа, молодую картошку. Есть не хочется — может быть, от раскаяния? Я вовсе не хотел ее обидеть и тем более испортить им праздник.
Позже я мою посуду и вдруг замечаю, что она тоже в кухне. Она закуривает сигарету и смотрит, как гирлянды дыма медленно всплывают вверх и исчезают в темнеющем воздухе. Я вытираю руки о брюки и поворачиваюсь к ней.
— Простите, я не хотел вас обидеть.
— Я люблю твоего отца, — медленно говорит она, глядя куда-то за мое плечо. — Не думала, что смогу полюбить кого-то после того, как мой муж… Но оказалось, что это не так. Жизнь часто поворачивается к нам неожиданной стороной.
Она говорит новым для меня хриплым голосом, и слова тоже совсем другие, чем она обычно употребляет.
— Я и в самом деле люблю твоего отца. Поверь мне.
Я не могу заставить себя ответить. Я хочу верить ей, но не могу. И за это мне тоже следовало бы попросить прощения, но только не сейчас.
К вечеру выпала роса. Капельки ее, словно крошечные осколки света в густой траве. Может быть, не только света, а и того, что когда-то было нашей семьей. Папа и Анни уже легли, а я сижу на веранде с гитарой. С гитарой, купленной еще в те далекие времена, когда все шло, как и должно было идти, и будущее казалось безоблачным. Она, как зверек, мягко прижимается к животу. Я знаю на ней каждую царапину, каждую отметинку: вот, например, маленькая трещинка на деке — это случилось в Варберге, я был настолько пьян, что упал с эстрады. Она уже многие годы со мной, эта гитара; она такая же реальная и живая, как и я сам. Она жмется к бедрам и животу, и я вижу ее не глядя, даже не вижу, а чувствую… это мой друг и моя большая любовь. Но и не только, не только… она не только воплощенное представление о дружбе и любви… больше того, за ее формой, за ее содержанием, за образом ее таится нечто иное. Магия. Магические паузы между двумя звуками, между меняющейся гармонией, между интервалами. Волшебная тишина… звуки лишь подчеркивают ее, и в этом и есть красота музыки — рождать тишину. Только тишину. Великую тишину, великое молчание, начало и конец всего на этой земле.
Я кладу руку на гриф и начинаю играть, тихо, чтобы никого не разбудить. «Now you say you're sorry»… и прекращаю так же внезапно, как и начал. Что за смысл? Что это за фантазии нежили меня все эти годы… что я кем-то стану, что музыка приведет меня куда-то, к людям… в большой мир? Что это за Спаситель, притаившийся в колках и струнах «Фендер Телекастер»? Пора уже признаться — ничто из того, на что я надеялся, не сбылось и не сбудется. Музыка никогда не выведет меня за пределы маленьких загаженных баров и музыкальных кафе в южной Швеции, никогда не унесет меня за пределы, очерченные мечтой, — никогда. Так предопределено, так и будет, особенно теперь, когда я понял, что первично в музыке. Тишина.