А что я? Да ничего — не могу сказать, что я счастлив, но и не несчастен. Я неподвижно наблюдаю время, смотрю на подступающие тени и жду, когда же они начнут исполнять свои древние обещания… И в ожидании мне представляется одно и то же: жизненная линия… ладонь на полу… семейная карта…

VII

Летом жара невыносима. Она, как ядовитый газ, заполняет легкие и бронхи. Старик повесил барометр на стене, и я вслух читаю: сорок градусов жары, с юго-запада приближается шторм… Время муссонов; тело мое скоро сгниет, как тропический фрукт. Скоро, скоро и следа не останется…

Лето в Гатских горах; лето, оно душит все в колыбели, оно ломает меня и, может быть, лечит… По утрам я стою на террасе и смотрю на долину: кокосовые пальмы, банановые пальмы, вьющиеся тропические растения, кусты омелы, рисовые поля, желтые, как масло. Жара и духота засасывают кожу, как гигантская медицинская банка, на горизонте опять собираются тучи… скоро мы все сгнием и подохнем и будем валяться здесь, отравляя воздух трупными миазмами. Каждое утро я стою на этой террасе, пот собирается на лбу маленькими серебристыми жемчужинами, и когда я вытираю его пальцами, на коже остаются белые следы… За спиной я слышу голос помешанного, похожий на собачий лай: «Дай же мне мой жизненный эликсир, женщина! И поторопись, потому что смерть уже здесь и обдает меня своим горячим дыханием!» Я вздыхаю и иду в дом. Малярийный запах гнили ударяет в нос. Жирные красные комары — уже насосались крови. Безумец продолжает лаять, покуда я не выполняю его приказ.

Опиум похож на украшение из черного дерева, обрамленное серебром ложки. Я грею его на свече у постели старика… Постепенно черный комок превращается в пляшущее озерцо масла в углублении ложки, черный дым подымается к расписному потолку тяжелыми приторными гирляндами. Картина распада… помешанный, больной малярией, закрытые отечные веки, круглые и блестящие, как монеты. Осторожно я подношу ему ко рту тростниковую трубку. Он жмурится от облегчения и, ни секунды не сомневаясь, вдыхает густые испарения мечты. Я всей кожей чувствую ауру распада, она как невидимая клейкая паутина.

— Thank you, dearest [47] , - бормочет он. — Можешь идти, женщина, можешь идти.

Темная утроба времени совершенно неподвижна, и я иногда пою надтреснутым детским голосом, чтобы заставить ее пошевелиться: «Time is on my side» [48] или «Tid att alska, dags att dö» [49] .

После обеда я бесцельно слоняюсь по дому. Старик замаринован в своем забвении и не беспокоит меня; вряд ли он помнит свое собственное имя… он странствует в долине опиума, и я не думаю, чтобы там осталось место даже для снов… Белая штукатурка распада… я брожу по этажам, гигантским комнатам и залам. Наверняка в этом старинном колониальном имении водятся привидения, только пока мне не удавалось их видеть.

Каждый день я нахожу что-то новое: чучело бегущего саблезубого тигра за старым кожаным креслом; огромный рог единорога, покрытый каким-то загадочным сверкающим лаком, заспиртованная маленькая русалка… Если нажать на деревянную панель, открывается дверь в тайную комнату, но там совершенно ничего нет: пусто, только пахнет почему-то зерном.

Поначалу мне было очень интересно, кто он — этот всеми забытый, больной малярией, умирающий старый англичанин, в такой же, как и он, всеми забытой дыре в западных отрогах Гатских гор. Кем он был, пока болезнь не запустила в него свои неумолимые когти и не лишила сил и разума? Я вглядывалась в его светлые горящие глаза, и мне кажется, что он наверняка был военным. Офицер колониальных войск, решивший остаться, когда все уехали на родину?

— Кто ты? — спрашиваю я его. — Кто ты, безумный старик? Отвечай же, пока не поздно.

Но старик не отвечает. Он смотрит на меня своими пронзительно-светлыми глазами, как будто мы когда-то были знакомы. Я качаю головой и даю ему опиум. Он затягивается и исчезает в тумане своих видений.

— Спасибо, дорогуша, — привычно бормочет он. — Ты можешь идти. Можешь идти.

Он так и остался для меня загадкой, а я сразу стала его служанкой и дорогушей. Мне даже иногда казалось, что в него малопонятным образом переселилась душа моего дедушки… что он и дед — одно и то же создание, одна и та же загадка, одна и та же немота…

Раз в неделю я спускаюсь в долину купить продукты. Торговец, здоровенный сикх с мелкими нездоровыми зубами, смотрит на меня со странной смесью похоти и отвращения. Его можно понять — татуировка Шивы на груди, метки от уколов на предплечьях, рваный жилет и юбка из Раджастана, открывающая больше, чем скрывающая… Я из детского чувства противоречия не отвожу глаз. Я есть кто я есть, думаю я, я состою из определенного количества необратимых поступков и событий. Я есть кто я есть! Когда-то я была другой, но теперь я есть кто я есть, и никто не смеет покушаться на это мое право. Я покупаю все, что нам, как мне кажется, нужно: рис, чечевицу, пряные смеси с карри, чай, beedies [50] , керосин, иногда красивое местное украшение, оставленное на продажу кем-то из деревни. Сикх смотрит на меня с нескрываемым подозрением, но выполняет все мои заказы.

— Деньги не проблема, — говорю я и сую ему ассигнацию. — Если никому не скажешь, я открою тебе секрет: под кроватью у старика стоит сундучок, битком набитый золотом и деньгами. И еще яйцами — мы их отрезаем у таких, как ты…

По дороге домой я сворачиваю на тропинку и иду через джунгли. За поворотом — хижина колдуна. Он старый, голый, с божьим знаком на лбу. Колдун зарабатывает на жизнь травами, наркотиками и изгнанием злых духов. Увидев меня, он прячется, словно бы в испуге. Потом без лишних слов протягивает мне комок опиума. Я плачу, не торгуясь.

— Tell me, — шепчу я доверительно, — скажи мне, кто этот старый англичанин в вилле на холме? Как он здесь оказался, чем занимался, пока боги не лишили его разума?

Но колдун только молча трясет головой, он, как и все в этом проклятом месте — когда заходит речь об англичанине, вдруг становится забывчивым и притворяется, что ничего не знает.

Я совершаю свои ритуалы изо дня в день, с трагическим постоянством. Старик получает еду и опиум в строго определенное время. Я слоняюсь по комнатам — всегда один и тот же маршрут. Я думаю об одном и том же, готовлю одну и ту же еду в одно и то же время, и сны мои, естественно, повторяются каждую ночь. Время от времени я мою старика и смазываю камфарным маслом — профилактика пролежней. Грею воду на плите, смачиваю губку, раздеваю его и мою. Он пахнет старостью и разложением, этот запах напоминает мне запах джунглей. Дорогуша, дорогуша, повторяет он все время, дорогуша-дорогуша… словно это слово имеет для него какое-то особое значение.