Загорелся зеленый свет. Обмирая от волнения, я взял Ли Мэй за руку.
Она сжала мои пальцы. Сердце гулко и радостно застучало.
На секунду замешкался. Задел плечом встречного, еще одного… Услышал характерное «ай-я!» – что-то вроде нашего «ой!», но мне было не до того.
Мы шли, болтали, уворачивались от снующих по улице продавцов, зазывал, попрошаек, гудящих машин-паровозиков с туристами.
Ли Мэй рассказывала о зданиях, показывала по сторонам, но я смотрел лишь на нее. На глаза, в этот день подведенные легкими штрихами, на подчеркнутый помадой контур губ, на тонкое запястье, обвитое браслетом из нефрита… Архитектура не интересовала меня. Я был равнодушен и к камню и к стеклу, как бы величественны и красивы они не были. Ведь рядом со мной находилось живое, прекрасное и неповторимое создание. Девушка, в которую я был по-мальчишески влюблен, держала меня за руку, говорила, смеялась.
…А если бы я не поехал тогда в спортзал? Если бы задержался на пять лишних минут? Если бы автобусов было больше, и не возникло бы давки? А если бы?..
Сияли витрины магазинов, вывески-иероглифы сменялись латинскими буквами, доносилась со стороны фонтана веселая мелодия.
То и дело в толпе мелькали лаовайские лица. «Воч, воч, бэгз, дивиди» – бросались к ним со всех сторон зазывалы.
Возле дверей помпезного и мрачного «Peace Hotel» чадили выхлопом автобусы. Гиды с флажками в руках кричали в мегафоны, загоняя туристов в салоны. С равнодушно-покорным видом пожилые китайцы рассаживались по местам.
Улица Нанкин кончилась, выведя нас к автодороге, за которой начиналась знаменитая шанхайская набережная – Вайтань.
С реки дул влажный ветер. Спустились в подземный переход. На ступеньках сидели босоногие женщины-попрошайки с детьми, примотанными к спине платками. Продавцы крутили на полу сверкающие синими огоньками волчки, швыряли на стены резинки-липучки, лавировали среди потока людей, навязывая прохожим наборы открыток и макеты телебашни.
– Ты знаешь, чьи это картины? – показала Ли Мэй на подсвеченные щиты по правой стороне перехода.
Мы проходили мимо «Подсолнухов».
Я улыбнулся.
– Конечно.
Пока я рассказывал ей об увлечении Ван Гога Азией, его опытах с тростниковой палочкой вместо кисти, дзэнских мотивах «Кипарисов» – Ли Мэй не отрывала от меня взгляда.
Из гомонящего туннеля мы выбрались на воздух, поднялись по небольшой лестнице и оказались на неширокой полосе набережной.
Царапал полотнище неба шпиль телебашни. Каменным цветком тянулся ввысь небоскреб Цзиньмао. Темнел плотный строй высоток Пудуна.
Низким отрывистым гудком сигналил здоровенный черный теплоход. Несколько барж с кранами спешили куда-то, вспенивая грязную воду.
Мы подошли к ограждению. Ли Мэй встала у перил. Я осторожно положил руки ей на плечи. Так мы простояли минут пять, разглядывая противоположный берег.
– Ты был на телебашне? – повернув вполоборота голову, спросила она.
Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее.
– А… да… один раз, – ответил растерянно. – Но было еще пасмурней, чем сегодня. Ничего сверху не разглядел.
– Там, в башне, есть хороший музей истории города.
– Да, хороший. Хотя, знаешь, я не особо люблю музеи.
– Почему?
– В них нет жизни. Она засмеялась:
– Ты смотрел фильм «Хэллбой?»
– Нет.
– Там герой говорит про музеи, как ты: подделки и репродукции.
– Он прав.
– Вы с ним немного похожи. Не внешне, нет. Характером.
Она стала рассказывать мне про краснолицего и рогатого героя фильма. Я слушал, замерев: во время рассказа она откинула голову, почти прикоснувшись к моей груди.
– Он, наверное, несчастный парень… – заметил я.
– Почему?
– Если у него рога…
Пробовал объяснить, что значит для русских «рогоносец», но смущало и мешало объяснению английское «horny», да и китайцы, как оказалось, признаком обманутого мужа считали не рога.
– У нас говорят – «зеленая шапочка», – пояснила Ли Мэй. – Если мужу изменяет жена, такой человек должен ходить в зеленой шапке.
– И что, ходят?
– Нет, – засмеялась она. – Только иностранцы. Иногда, зимой.
– Хорошо, что сказала. А то вдруг бы купил…
– Ты ведь не женат. Так что можно.
– Зато другие этого не знают.
– Верно…
Помолчала. Вдруг развернулась и с любопытством спросила:
– А ты не был женат раньше? Почему до сих пор один? Врать или не врать – пронеслось в голове.
– Был. Но уже давно. Там, в прошлой жизни, в России.
– А дети? Есть дети?
– Нет.
Она приложила руку к моей груди.
– Извини, – взглянула проникновенно.
Видно, на лице моем все же отразилось что-то такое…
– Ерунда. Расскажи мне еще что-нибудь.
– О чем?
– Не знаю… Мне интересно, чем иностранцы отличаются от китайцев. Вот видишь – у нас рога, у вас зеленые шапки…
– Ты умеешь считать по-китайски? Показывать на пальцах?
– Нет.
– Смотри. До пяти – как у вас, по количеству пальцев. А вот как показать шесть?
Я растопырил пальцы на левой руке и поднес их к мизинцу на правой.
– Вот… – улыбнулась она. – Видишь, неудобно. Обе руки заняты. А надо вот так.
Она изобразила нечто вроде жеста, каким показывают телефонную трубку или бутылку спиртного – кулак с оттопыренными мизинцем и большим пальцем.
– Семь, – показала она собранные в щепотку три пальца, как в православном крещении.
Я старательно повторял.
– Восемь.
Так изображают пистолет.
– Девять.
Согнутый крючком указательный палец.
– Десять.
Ли Мэй сложила крест из двух указательных.
– Вот это будет твое домашнее задание. Ты ведь задаешь студентам? Вот и тебе. Выучишь и покажешь мне в следующий раз.
«В следующий раз!»
Тихая сумасшедшая радость. Конечно. Обязательно.
Возле нас собралась кучка людей. Китайцы – люди повышенной, почти болезненной любопытности. Ссора двух старушек из-за пучка зелени на рынке, перебранка между водителями мопеда и автомобиля, лаовай, завязывающий покрепче шнурок на ботинке, собачка, тявкающая на прохожих, – вокруг всегда находятся благодарные зрители. Если же случается потасовка между двумя мужиками, – чаще всего это «схватка на пальцах», когда оппоненты трясут друг перед другом указательными пальцами, тычут ими в лицо и истошно орут, – толпа собирается самая внушительная.