Продавец оживляется, отставляет термос.
Начинаем торговаться. Продавец оживленно кивает на Ли Мэй, показывает большой палец, дергает короткие подолы ночнушек на манекенах. Ли Мэй хихикает.
Прикрывает рукой лицо и отходит.
Рядом останавливается группа китайских туристов.
Прислушиваются к торгу. Обсуждают меня, Ли Мэй, дудоу, цены.
Подхожу к Ли Мэй, победно размахивая пакетом.
– Хочу тебя сегодня в этой одежде.
Не обращая внимания на туристов, целуемся посреди улицы.
Сад чиновника еще не открыт, но перед воротами уже толпа. Гиды что-то кричат неприятными голосами, гомонят туристы.
Мы разворачиваемся и идем вдоль канала.
За нами увязывается плотный мужичок – эдакий китайский колобок в пиджаке: ежик волос и хитрые щелки глаз. Сует в руки фото и проспекты, предлагает прокатиться по каналу.
На этот раз торгуется Ли Мэй.
Нас все равно обманывают – когда мы садимся под навес, завышают цену. Расчет верен: не каждый полезет обратно, тем более с девушкой.
Ли Мэй недовольна. По-китайски она говорит громче, с резкими нотками, словно другой человек.
Сую колобку-хитровану деньги. Глажу Ли Мэй по колену.
Отчаливаем.
В лодке только мы и старик-лодочник. Он опрятно одет. Стоит за веслом.
Вода канала зелено-коричневая.
Множество каменных мостиков.
Сырой кирпич фундаментов.
Узкие окна, потемневшие ступеньки к воде, сливные желоба. Некоторые деревья растут прямо из стен домов.
Под особо низкими мостиками старик присаживается на палубу. За его ухом сигарета.
Я пробую поцеловать Ли Мэй, но она шепчет, что стесняется.
Старик что-то рассказывает. Я почти не понимаю, и Ли Мэй переводит. Он показывает на мосты, на торчащие из стен канала крюки, на бывший рынок-пристань. Говорит, что лет двадцать назад воду из канала можно было пить.
– Он предлагает нам спеть, за тридцать юаней, – говорит Ли Мэй.
– Пусть поет. Но потом я спою ему по-русски. За пятьдесят.
Она переводит. Старик смеется.
Мы плывем по солнечным бликам.
Тихие всплески воды. По крыше шелестят ветви ив.
В песне китайского лодочника – выкрики и возгласы сожаления.
На коленях Ли Мэй – пакет с дудоу.
Я рассказываю ей о длинных русских ночных рубашках. Мы смеемся.
Пока старик говорит о каком-то колоколе на башне, тыча в него пальцем, я тихонько целую пальцы Ли Мэй.
Просим высадить нас у причальных ступенек.
Наверху – кафе. Прямо из воды лестница ведет на маленькую площадку: несколько столиков, кривоватое деревце, розовые кусты; с одной стороны – вода канала, с другой – белая изгородь; за ней – тихая улочка.
Из крытой пристройки выходит заспанная хозяйка, молодая, коренастая.
Мы заказываем кофе и пиццу.
Наблюдаю за стариком на другом берегу – он что-то стирает прямо в реке. Рядом с ним пластиковый таз с бельем, по воде плывут мыльные разводы.
Словно ожившая муфта, вдоль берега носится маленькая толстая и лохматая собачка. Два карапуза в толстых куртках, но с голыми задницами, бегают за ней.
– Ты знаешь… – говорю я. – Не хочу ни холмов, ни садов. Давай просто походим – там, где обычная жизнь.
Ли Мэй кивает согласно, осторожно кусая горячую пиццу.
Неожиданно спрашиваю:
– Хочешь, почитаю тебе стихи?
– Русские?
– Да.
Она откладывает пиццу, вытирает губы салфеткой, на лице – внимание и любопытство.
– Я их учил, когда еще и не думал, что окажусь здесь. Ну, слушай:
«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит.
Оно – колокольчик фарфоровый, в желтом Китае…»
Она вслушивается в незнакомую речь. Впервые слышит, как я говорю на своем языке. Беззвучно пытается повторять за мной, шевеля губами.
И вдруг… Странно. Такое бывает только в кино или в книжках. Когда я заканчиваю читать, откуда-то на самом деле доносится тихий звон.
Доннннн… – прокатывается он над водой. – Доннннн…
И смолкает.
Пораженный, я пытаюсь перевести Ли Мэй стихотворение.
Рассказываю про странное совпадение.
Она ничего не слышала.
– Помнишь, на одном из каналов… Мы проплывали… Там башня с колоколом… – говорю я. – Может, в него и звонили?..
Она отрицательно машет ладонями:
– Он ненастоящий, из пластика. Я забыла тебе перевести.
– Зачем же он висит там? – изумляюсь я.
Она пожимает плечами.
Рассказываю ей о русских «царях» – пушке и колоколе. Говорю, что они тоже не стреляют и не звонят.
– Видишь, и китайцы и русские равно любят бесполезные вещи.
Мы едим.
– Кто написал эти стихи? – спрашивает она.
– Один хороший поэт, но он никогда не был в Китае.
– Поэту не обязательно где-то быть. Ему обязательно чувствовать.
По каналу проплывают две лодки, одна за другой. В каждой сидят несколько человек – туристы-китайцы; замечают нас, оживляются, фотографируют. «Вайгожэнь!» – показывает на меня толстая девочка.
Усмехаюсь.
Отворачиваюсь от реки.
– Иногда я чувствую себя обезьяной.
Ли Мэй тоже говорит, что устала от чужих глаз. Когда мы вместе, нас всегда разглядывают, бесцеремонно, как в зоопарке. До встречи со мной она о таком не подозревала.
– Это ужасно…
Соглашаюсь:
– Я поначалу ругался и показывал палец. Сейчас привык, почти. Теперь привыкай ты.
– Так будет всегда?
– Не знаю. Мне кажется – да. Такова твоя страна, такова вся Азия: белый никогда не станет здесь своим.
Она смотрит на воду и молчит.
– Я могу выучить твой язык в совершенстве, – продолжаю я. – Могу свободно говорить на нескольких диалектах, знать наизусть стихи ваших поэтов, прекрасно разбираться в культуре, традициях, истории. Могу стать известнейшим каллиграфом…
Ли Мэй с сомнением глядит на мои руки.
– Это к примеру… И все равно – останусь для вас лаоваем. В лучшем случае буду – вайгожэнь.
– Так, наверное, в любой стране, – возражает она.
– Не всегда. Наш великий поэт был полунегром. «Черный дух», «хэйгуй», как его бы называли у вас. Половина наших царей были немцами… Или вот Америка, знаешь такого артиста – Шварценеггер? Стопроцентный американец и такой же стопроцентный – австрияк.