Проматываю скроллом глупые посты русских девок, выскочивших замуж за китайцев. Девок, сбежавших из дичающей Сибири и Дальнего Востока в сытый богатый Китай. Но что-то их тревожит, тяготит – это видно по темам. Девки нахваливают работящих и заботливых китайских мужей, поливают дерьмом пьющих и ленивых русских, и все равно проскакивает в их строках тревога – жизнь в чужой стране не всегда сахар.
Комментариев не оставляю, я снова забанен, на этот раз «за разжигание национальной розни».
Зачем-то опять роюсь в пепельнице.
Напяливаю кроссовки. Ногти все же надо будет постричь как-нибудь.
Выхожу из квартиры.
В лицо, будто с размаху, бьют ватной подушкой. Горячей подушкой, полежавшей на печи.
В коридоре кондиционеров нет. В Шанхае лето.
Утро закончилось.
Моя цель – соседний поселок, что за стеной кампуса. За невысоким забором видны унылые стены шестиэтажек. Прохожу мимо автостоянки – черным блеском сияет ряд новеньких чистых «ауди». Здороваюсь со сторожами у боковых ворот. Дедки лет шестидесяти, в зеленых кителях и фуражках, беззубо улыбаются. Один из них подмигивает мне и изображает жестом процесс выпивания. Я давно уже местная знаменитость. Сначала стыдился, теперь привык. Киваю в ответ.
Вход в жилой блок. Решетчатые ворота для въезда машин сейчас закрыты. Рядом особого вида калитка, вроде узкой и длинной клетки. Надо войти, протиснуться вбок – и вылезти на свободу. Это чтобы жильцы не протаскивали свои велосипеды в кампус, а оставляли на парковке. Клетку установили недавно, но не все в поселке еще привыкли. То и дело, по старой привычке, подъезжают на великах и скутерах, останавливаются, свешивают ножки со своих драндулетов, открывают рты и смотрят на новые ворота. О чем-то переговариваются, разворачиваются и едут вглубь поселка, к другим воротам. Подъезжает следующая партия. Встает у ворот. Созерцает их несколько минут…
Выхожу из кампуса.
Летом Шанхай напоминает мне огромный, невероятных размеров софит. Льется, бьет, ослепляет невыносимо горячий свет. Где-то среди микротрещин стекла ползет, обреченно шевеля ножками, жаростойкий муравей.
Если приглядеться получше, то муравей – это, конечно, я.
Я бреду по местной торговой улочке. Просачиваюсь сквозь толпу неторопливо шаркающих ногами аборигенов – в пижамах, трусах и ночнушках, пробираюсь сквозь припаркованные велосипеды и скутеры, натыкаюсь на длинные оглобли мусорной тележки, перешагиваю через лотки с фруктами и расстеленные на тротуаре коврики с бижутерией.
Но улица все равно почти пуста и безжизненна.
Когда солнце уползет за эстакады и крыши домов, здесь все изменится. Появятся признаки вечерней, настоящей жизни: подвесные лампы над гроздьями бананов и лотками с креветками, яркие витрины магазинов одежды, розовый свет массажного салона, тележки-жаровни, пластиковые столики и стулья, музыка из динамиков, россыпи пиратских дисков… Заскользят в толпе небритые уйгуры-карманники с наглыми и цепкими взглядами. Мамаши в ночных рубашках и пижамах – летней одежде окраины города – выведут погулять перед сном детишек.
Сейчас все утопает в болезненном свете.
Я давно к нему привык. Как и местные, не ношу темных очков.
У разморенных продавцов – сонная одурь в глазах. Мужики задрали футболки и лениво почесывают животы. Липкое, душное марево колышется над городом, стекает на асфальт, отталкивается от него и струится, плывет…
Редкие платаны. Раскаленная улица.
Китаянки, что постарше, обмахиваются веерами. Девушки в коротких джинсовых шортах и обтягивающих футболках прячутся под светлыми зонтиками.
Я разглядываю их узкие спины и грязные пятки в шлепках.
Девчонки здесь совсем другие. К ним надо привыкнуть, как и ко всему тут.
Северянок я всегда легко узнаю по коренастой фигуре, кривоватым коротким ногам и круглому лицу-«сковородке». Глаза у них узкие, но не щелочками. По форме – как подковки для обуви. Реденькие ресницы и брови.
Южанки – совсем маленькие, тонкокостные. Больше похожи на вьетнамок – с их резкими линиями скул, острыми подбородками и выступающими вперед зубами.
Мне же нравится юго-восточный, шанхайский тип. Высокий рост, длинная шея, узкое лицо и белая кожа.
К внешности китаянок привыкаешь быстро. Мешанина одинаковых плоских лиц с широкими носами, куцыми бровками и темными глазами внезапно проясняется: взгляд выхватывает из толпы болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, или надменную, с роскошной гривой волос и дорогим макияжем красотку – она потягивает холодную колу за столиком ресторана под неумолчный бубнеж ухажера, рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом.
Китаянки… Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. Понимаешь – в местных девчонках что-то есть. Непонятное тебе. Все еще чужое, непривычное, но зовущее.
Так русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит робкого горемыку.
И тот бредет, чтобы пропасть навсегда…
…Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку – было мое самое сильное, заветное желание.
Первое время в Китае я старался держаться на плаву.
Получалось с переменным успехом.
Чужие лица, звуки, запахи.
Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт – все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку – позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.
Но об этом думать не надо. Не надо.
Дэне, дэнс, дэнс – и все будет хорошо…
Не получалось.
Настигало, накатывало, накрывало…
Не то, что привычное похмелье – портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все – этого как раз не было.
Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.
Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной – репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади – Москва…»
Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это…
Нейронное похмелье?..
Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным – поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.
То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать… Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась – не знаю.