Ворон кроет их матом, впрочем, беззлобно совсем.
Наши взводовские «физкультурники» — Пепел и Дьяк — вообще отказываются подходить к перекладине:
— Тяжелее сигареты нам поднимать нельзя. Мы уже старенькие: Ну-ка, бойцы, сделали за дедушек по пятнадцать подъемов!
Ворон неожиданно выходит из себя и отвешивает Дьяку знатного «лося».
— Съебали на круг все! Двадцать кругов вокруг стадиона! На время! Время пошло!
Никакого времени, конечно, он не засекает, и мы неспеша месим сапогами чавкающую весеннюю землю.
Солнца нет, сыро, пасмурно, но все равно — весна. Я бегу, и прислушиваюсь к чавканью под ногами — вес! — опускается сапог в грязь — на! — вырывается из нее. Вес! На! Вес! На! Вес! На!..
Ворон куда-то пропадает, и старые тут же останавливаются. Разворачиваются и бредут к сидящим на перекладине для прокачки пресса «мандавохам».
Мы с Кицей и Бурым снижаем темп. Бежим вместе с бойцами. Нас догоняют ребята из второй роты, наш призыв. Подтягиваются буквари.
Теперь нас целая толпа, и мы круг за кругом наматываем вокруг покрытого снегом футбольного поля. Когда мы пробегаем мимо старых, они ободряюще свистят нам.
Но есть и среди них любители физкультуры — старшина второй роты молдаванин Модвал, или тихий, спокойный Саня Скакун, качок, чемпион-юниор Винницы.
Скакун, несмотря на фамилию, служит не у нас во взводе, а у «мандавох».
Не слишком высокий, с широченной спиной, бугристый весь даже под формой, Саня — добрейший и умный парень, — кумир всех «мандавошных» бойцов. Единственный во всей роте, кто ни разу даже пальцем не тронул их.
Но в чем он непреклонен с молодыми — закаливание и спорт.
Есть у «мандавох» и водные процедуры, и обтирание снегом, и накачка мускулатуры. Дни здоровья каждый день. Поблажки Скакун не дает никому.
Сам отремонтировал заброшенную щитовую казарму, приготовленную было к сносу. Оборудовал там спортзал с самодельными штангами и блочными тренажерами. Уговорил Геббельса купить в Питере набор гирь и организовал секцию гиревого спорта.
Саня требователен и к самому себе.
Совершенно не умея ездить на лыжах, веселит народ на лыжных кроссах. Проходит пару шагов и заваливался, медленно, как могучее дерево, на бок. Встает, обругивает себя вслух и упрямо прет дальше. Падает, встает, ругается и одолевает еще несколько метров.
Пока не доберется до финиша — а это занимает не один час — отказывается сойти с лыжни.
И его ждут.
Саню любят и уважают.
Достаточно сказать, что во всех казармах на стендах возле тумбочки дневального висят фотографии Скакуна. Его атлетическая фигура демонстрирует разные формы одежды. Особенно эффектно Саня смотрится в майке и трусах.
Со Скакуном я познакомился в начале зимы, когда слег в санчасть с бронхитом. Саня лежал там же, с жуткой ангиной. Кроме нас, в палате был завсегдатай санчасти Криня, из роты МТО. Тот самый, что огреб еще в первый день в части, за вещи в бане.
Криня давно ходит в чмошниках, я с ним не общаюсь еще после нашей драки в карантине. Скакун тоже не высказывал никакого к нему интереса.
Саня целыми днями читал, одалживая книги у фельдшера Кучера. Иногда просил принести что-нибудь из библиотеки. Как-то сказал мне, что стоя в нарядах, от скуки прочитал все тома Ленина.
Узнав, что у меня день рождения, сходил куда-то и принес небольшой кулек карамелек. Формально он был моим старым, на год старше по призыву. Кучер, в бокс к которому мы ходили по вечерам — осенник, старше меня на полгода. Никого из нас это не беспокоило.
С Саней мы играли в шахматы и беседовали. О наших городах и республиках, о жизни на гражданке и здесь. О спорте, конечно.
Именно Саня приучил меня к нему.
Служба останется позади.
Но не раз, ощущая ладонями шероховатость грифа, выжимая штангу с груди и переводя дыхание между подходами, я вспоминаю армейского друга — Саню Скакуна.
Солдата, атлета и отличного парня.
Сегодня — последний день «стодневки» наших старых. Завтра выходит приказ.
Приказ Министра обороны публикуют во всех центральных газетах. Наш полковой почтальон ефрейтор Пичуль притаскивает в такой день целый ворох «Известий» и «Правды». Газеты тут же расходятся по рукам, нетерпеливо листаются. По несколько человек склоняются над каждой. В найденное, наконец, заветное место жадно впиваются глазами. Читают вслух, сначала сами, смакуя каждое слово. Потом дневальный, из бойцов, залезает на табурет посреди взлетки и, с выражением, торжественно зачитывает приказ всем присутствующим.
Ко мне и всему моему призыву нынешний приказ тоже имеет свое отношение.
Увольняются те, кто были нашими старыми весь этот долгий год. Еще совсем немного — и Соломон с Бородой, Пепел, Дьяк — все они станут кошмарным сном, который попытаемся поскорее забыть.
И призываются те, для кого уже кошмаром будем мы.
Наши будущие бойцы, еще лохматые и непуганные, где-то бродят еще, пьют водку и тискают баб. И всего через несколько месяцев уже будут стоять перед нами, затравленно озираясь: А здесь их ждут не дождутся злющие черпаки Костюк и Кица, Бурый и Гитлер, Секс и:
Жду ли своих бойцов я?
Да. Жду.
К вечеру все принесенные в часть газеты будут валяться на полу ленинских комнат. Приказ об увольнении из них вырежут и вклеят в дембельские альбомы.
Но это все будет завтра. А сегодня, похоже, нас ждет веселая ночь.
Прошлой осенью, когда на дембель уходили Костенко и Старый, в казарме в ночь перед выходом приказа был жуткий бардак.
Ответственного за порядок лейтенанта еще до отбоя напоили и уложили в канцелярии.
Нас, бойцов, гоняли по различным поручениям то в столовую, то в соседние роты — готовился праздничный ужин.
Пили и курили в открытую, сидя на койках. Пять-шесть гитар по разным местам:
Я на гитаре взял аккорд в последний раз.
Салаги, встаньте! Эта песня — не для вас!
И пусть стучит осенний дождь по мостово-о-о-й,
Я уезжаю в первой партии домой!..
Кроме традиционного «дембель в опасности!» и держания стен, Конюхов организовал особое развлечение.
Играли в «дембельский поезд».
Наша казарма в то время была на ремонте, и разместили нас в старой щитовой, тесной, низкой. Койки в два яруса, посреди взлетки столбы, подпирающие крышу. Барак, одним словом.
Две стоящие рядом двухъярусные койки — готовое купе. На них развалились пассажиры-дембеля. Из полотенец, развешанных на веревках, соорудили занавески.