Вторая досада — в новой форме плоские пластиковые пуговицы. «Орден дурака» с пары раз не набьешь, как Роман у нас в карантине умел.
Кто-то в шутку предложил заставить духов пришить пуговицу от пэша — все равно все скрыто тканью. Посмеялись и снова задумались.
Седьмой час.
Наряд принимают шнурки — Белкин и Мищенко с Ткачом. Старшими у них Мишаня Гончаров и Сахнюк.
Сахнюк, как всегда, долго и нудно проверяет каждый закуток. Жадно поглядывает на свертки с хавчиком.
Оставляем смене половину раздобытого.
Сменившись, идем в казарму. Кепки у нас сдвинуты на затылок, на ремнях болтяются штык-ножи. Форма белесая, застиранная. Каждую неделю драили, с хлоркой.
Мы — черпаки. Бывалые солдаты.
И духи, в новеньких парадках гуляющие по части со своими родителями, это прекрасно видят. Смотрят на нас пугливо. Кто-то из них попадет к нам во взвод.
После ужина я, Паша Секс и Кица заруливаем в курилку. Там на лавочке небрежно сидит Череп, расстегнутый почти до пупа. На его погонах — сержантские лычки. Череп недавно вернулся из учебки.
— Ваши уже пришли? — пожимая нам руки, спрашивает Череп.
— Хер знает, наверное, пришли: — Паша кивает в сторону входа в казарму. — Вон, видал — Костюк утерпеть не смог, уже поперся «бачиты-шукаты».
Череп длинно сплевывает в сторону.
— Я своих уже видел. Чмошники одни: Одному даже въебать пришлось — тормозит, сука: Курить будете?
Череп протягивает пачку «Мальборо».
Под дружное «О-о-ооо!» угощаемся и усаживаемся рядом.
— Ты не круто начал, Санек, случайно? — говорю я Черепу. — Их родаки еще не все уехали: Потом, у людей присяга только прошла: Не порть им праздник: Помнишь, нас в первые дни ведь не трогали.
Череп резко разворачивается ко мне:
— Я случайно ничего не начинаю, понял? Или ты думаешь, я их конфетками угощать буду, да?
— Меня Скакун угощал. И ничего, не переломился:
Череп встряхивает челкой:
— Меня не ебет никакой там Скакун! У меня в роте будет по моим правилам! А этим чмырям только на пользу пойдет! Как там нас заставляли говорить, помнишь?
— «Нас ебут, а мы крепчаем», — киваю. — Такое не забывается.
— Вот и я о том же, — Череп встает. — Ладно, пора мне! — машет он нам рукой и направляется к казарме.
Дверь за ним захлопывается, и до нас доносится его зычный голос:
— Ду-ухи-и! Ве-е-шайте-е-есь!
Докуриваем и поднимаемся.
— Ну что, пошли и мы тоже? — подмигивает Кица.
В казарме нас встречает Костюк. Рот у него до ушей. Вид — самый счастливый.
— Ты тилькы подывысь! Це наши бойцы! — радостно гогочет Костюк и тычет пальцем в стекло бытовки. — Пидшываются! Можэ, и наши пускай пидошьют?
Сашко возбужден.
Это — переломный момент в нашей службе. Мы — самый злой народ в армии. До хуя прослужили, до хуя осталось.
А это — наши бойцы. Вешайтесь, духи:
— Пойдем, Сашко. Пощупаем братву.
Заходим в бытовку.
Бойцы, как один, откладывают кителя и встают.
Лица — рыхлые, бледные и настороженные. Какая-то угодливость в их глазах. Блядь, неужели, мы такими же были год назад?.. Быть такого не может:
Может. Так оно и было.
Они не лучше и не хуже. Они — бывшие мы.
Именно за это начинаешь ненавидеть их.
Вид у меня правильный. «Афганка» расстегнута на три пуговицы. Ремень, где ему и положено. Надраенная и сточенная до гладкости бляха загнута по-черпаковски. На сапогах — подковки. Ими-то я и царапаю паркет бытовки, проходя к окну.
Взгляды бойцов прикованы к моим сапогам.
«Нехуево таким по ебалу получить!» — как говорил Вовка Чурюкин в первую нашу ночь в этой ебаной части.
Ну, посмотрим, кто вы, да что вы:
— Здорово, пацаны! — улыбаясь, присаживаюсь на подоконник.
Бойцы переглядываются и нестройно отвечают:
— Здравия желаем, товарищ ефрейтор!
Вспоминаю сержанта Рыцка и выдаю бойцам:
— Я. Вам. Не ефрейтор. Я. Товарищ черпак. И я. Вас. Буду ебать. Сигарету.
Четверо суетливо вынимают из карманов пачки сигарет и протягивают их мне.
«Ява», «Космос», «Родопи», «Полет».
— Ты подъебал меня, воин, что ли, со своим «Полетом»? Дедушке своему без фильтра хуйню подгоняешь?
Сам себе не верю. Мне через год на гражданку. В универ опять. Меня же не примут обратно. Я же по-другому уже общаться не смогу. Как я декану скажу — «не понял. блядь, где приказ о моем зачислении? Минута времени — курю, удивляюсь — я снова зачислен! Время пошло, родимый!»
Но это будет лишь через год — срок огромный. До этого еще надо дожить. А пока:
Отбираю у бойца всю пачку «Космоса» и подмигиваю:
— Откуда сами будете?
Бойцы — их всего семь человек — наперебой отвечают:
— С Челябинска: Пермь: Свердловкие:
Двое оказываются из Московской области. Один из Люберец, другой из Пушкина. Земляки почти.
— А, Люберцы: — киваю. — Слыхали, слыхали: Хорошо вы Москву держали раньше! Правильно. Москвичи — народ говеный. Здесь их никто не любит. Считайте, повезло вам, что никого с Москвы нет.
Тот, что из Люберец, клюет на это:
— У меня много пацанов на Арбат и в Горького на махач ездили! И я пару раз за город с ними в Москву выходил: А то живут там, суки…
Оглядываю его. Парень не качок, но и не хилый совсем чтобы уж… Хоть кто-то нормальный в призыве есть:
— Как фамилия? — спрашиваю его.
— Рядовой Кувшинкин! — по-уставному отвечает боец. — Товарищ черпак, а вы сами откуда?
— Я-то?.. Я, ребятки, как раз оттуда, где живут они, суки.
Кувшинкин сглатывает и оторопело смотрит на меня.
— Что? — усмехаюсь. — Ну, пойдем, земеля:
— Куда?.. — упавшим голосом спрашивает боец.
— За мной, куда же еще, — подхожу к двери.
Мы с Кувшинкиным выходим и я веду его в спальное помещение.
Костюк, Кица и Секс остаются в бытовке. «Как служба?» — слышу голос Кицы.
Кувшинкин следует за мной и пытается объясниться:
— Товарищ черпак! Товарищ черпак! Вы меня не так поняли: Я:
Поднимаю руку:
— Спокойно, зема! Солдат ребенка не обидит!