Я вручаю ему двадцатку, он кивает:
— У твоего брата был настоящий талант. Жаль, что с ним такая беда приключилась.
— Да. Спасибо.
— Жизнь — лотерея, — говорит он многозначительно. — Как говорится, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.
— С этим не поспоришь. — Я не беру сдачу, хотя подозреваю, что в нынешнем существовании мистера Раффало лишние семь долларов погоды не сделают.
23:55
Спустившись в подвал, я в одном месте стираю с зеркала пену, которую распылили по приказу Стояка. Надо рассмотреть свое отражение. Нижняя губа вспухла и еще кровит, глаза мутные, щеки бледные, под глазами мешки. Я похож на труп, вынутый из реки через неделю после самоубийства. Надо бы сделать вскрытие. В буквальном смысле. Я стягиваю рубашку, затвердевшую от крови и рвоты. Неужели у меня выдался такой бурный вечерок? Прямо не верится. Так, теперь осмотрим тело. Н-да, пока рано принимать желаемое за действительное. Живот, конечно, еще не превратился в брюхо, но уже наметился и растет потихоньку. На груди мышцы не играют, торса, в сущности, вообще нет — так, торчат два лысых розовых соска. Некоторые все компенсируют широкими плечами, но у меня и тут недостача. Общее впечатление: худой и какой-то обвислый. А скоро и вовсе буду дряблым. Дамы, налетайте. Подешевело!
Я ложусь на пол, чтобы пару раз отжаться, и тут же засыпаю.
6:10
Я сижу шиву. Голышом. Дешевый виниловый стульчик липнет к заднице, как изолента. Вокруг — все, кого я знаю, кого знал на протяжении всей жизни. Бродят, болтают, но понятно, что они вот-вот заметят, что я не одет. Я не могу встать, не могу выйти, спрятаться. Я — на виду. Поворачиваюсь к Филиппу, но это не Филипп, это — дядя Стэн. Он сидит рядом со мной, пускает слюну и беспрерывно пердит. Я прошу у него пиджак, ненадолго. Он беззубо хихикает и сообщает, что видит мои яйца. Поверх множества безликих голов я вижу Пенни. Она где-то в дальнем конце гостиной и смотрит на меня так странно, что на душе у меня становится совсем мрачно и тревожно. Затем появляется Джен — с виду на девятом месяце, круглолицая, сияющая. Нельзя, чтобы она застала меня в таком виде! Люди приветствуют ее очень тепло, обсуждают предстоящие роды, некоторые почтительно трогают живот. Она еще далеко, в нескольких шагах от двери, и тут, прямо перед ней, я вижу его. Он сидит в заднем ряду, держа младенца на согнутом локте. Он похож сам на себя, только более молодого, крупного, широкоплечего, с толстыми накачанными руками, с грудью колесом. Наши взгляды встречаются, он мне подмигивает и встает, собираясь уйти. Подожди! Папа! Но он меня не слышит. Он направляется к двери, прижимая к себе младенца, а тот задумчиво сосет шов его рубашки. Позабыв о своей наготе, я вскакиваю, бросаюсь догонять, но, сделав шаг, понимаю, что снова одноног, а протеза нет. Я звучно, с грохотом падаю на дубовый пол. Все оборачиваются и глазеют, разинув рты, а я — сквозь толпу — вижу голову отца… Он спускается по лестнице и исчезает.
Я пробуждаюсь, разбитый, несчастный, и все зову, все прошу: Подожди, я с тобой.
6:40
Я вылезаю на крышу и нахожу там Трейси с сигаретой из загашника Венди. Она удивленно оглядывается, потом слабо мне улыбается:
— Я заняла ваше место?
— Ничего, поместимся. — Я переползаю на гребень, сажусь рядом с ней. — В тесноте, да не в обиде.
Она протягивает мне пачку. Я беру, прикуриваю от ее сигареты. Так и сидим, глядя на городские крыши.
— Что у вас с губой? — спрашивает она.
— Кое-кто решил передо мной извиниться.
Она усмехается:
— Сильно болит?
— Только когда улыбаюсь.
— Что-то я не видела, чтобы вы улыбались.
— Вы застали меня не в лучший момент жизни.
Она поворачивается, смотрит на меня в упор.
— Ведь Филипп спал с той девушкой? С Челси? — В ее голосе нет ни гнева, ни даже обиды. Только грусть.
— Не знаю.
— Есть предположения?
— Трейси, он — мой брат.
— Понимаю. — Она затягивается, медленно и неуверенно. Похоже, курит она нечасто. — Я здесь в полном одиночестве, Джад. Мне нужен друг, кто-нибудь, кто честно скажет, свихнулась я или нет. Скажите честно. Между нами и восходом солнца.
Она наклоняется, вытаскивает сигарету у меня изо рта и, сложив свою и мою вместе, наблюдает, как струйки дыма сплетаются и тают. Потом тушит обе сигареты о шифер крыши. И видно, что вот-вот расплачется.
— Мы ведь оба не курильщики, — замечает она.
— Верно.
Я смотрю на нее довольно долго. Она старше меня, но в ней есть что-то от испуганного ребенка, какая-то давняя, неизбывная боль, которую ничем не унять.
— Между нами и восходом солнца, — повторяю я.
— Договорились.
— Спал — не спал… Наверняка не скажу. Думаю, да. А если нет, то это дело будущего. А если не с ней, то с кем-то еще. Это было, есть и будет. К нему липнут челси всего мира.
По ее щекам тихо катятся слезы. Она обхватывает руками колени.
— Спасибо.
— Простите, — говорю я. — Это ужасно больно, по себе знаю.
Она вытирает глаза и медленно выдыхает:
— На самом деле я сама виновата. Любое вранье, которое он несет, меркнет по сравнению с тем, как вру себе я сама.
— Вы заслуживаете лучшего. Я люблю его, но вы заслуживаете лучшего.
— А знаете, что самое печальное?
— Что?
Она слабо улыбается и поднимает лицо к небу.
— Он действительно меня любит. И в глубине души он хочет быть именно тем человеком, в котором я нуждаюсь. Но ему это не по плечу.
— Так что вы намерены делать?
Она на мгновение задумывается. Пожимает плечами.
— Дождусь конца шивы. Иначе нельзя. Ну а потом подгребу лохмотья гордости… и остатки собственного достоинства. И скажу «до свидания».
— Он очень расстроится, будет уговаривать. Вы к этому готовы?
— Я оставлю ему «порше».
— Ничего себе. Прощальный подарочек.
— Он все делает искренне, все… Но мне сорок четыре года. У меня нет времени на гнев и обиды.
— Возможно, вы — самый лучший человек из всех, кого я знаю.
Она улыбается и треплет меня по колену:
— Я многое понимаю в этой жизни.
— Где вы были, когда мой брак катился в тартарары?
— Всегда к вашим услугам. — Пошарив в карманах, она достает визитную карточку с рельефными буквами. Там ее имя и куча разных сокращений — ученые звания. Ниже — СЕРТИФИЦИРОВАННЫЙ ПСИХОТЕРАПЕВТ, еще ниже ИНСТРУКТОР ПО ЖИЗНИ, а отдельно — жирным шрифтом — девиз: Составьте план.