Потом он сообразил, что они спустились в римские катакомбы, но в первый момент ему показалось, что они находятся в огромном, в несколько этажей, разветвленном подвале. Его удивили лабиринты подземных ходов, туннели, открывающиеся то справа, то слева, запах тысячелетней плесени, разбегающиеся во все стороны мокрицы. Мальчик зажег лампу. Эркюль следовал за ним, не задавая вопросов.
В подземных залах слышались хриплые вздохи и обрывки латинских фраз, то и дело проносились призраки римских солдат, тщетно пытающихся найти выход из подземелья. Они миновали склеп, забитый человеческими костями; скелет в монашеском одеянии протягивал к ним руку с песочными часами из ключиц новорожденных детей, но не песок был в этих часах, а могильные черви, напоминающие ему, что он смертен, и если он потеряет из вида своего провожатого, выхода ему уже не найти. С потолка свисали люстры, сделанные из человеческих челюстей, гигантские орнаменты позвонков украшали стены, а под сводом из доисторических бедренных костей мирно покоился скелет ребенка.
Они все углублялись и углублялись в катакомбы, где-то, словно бы случайно, свернули налево, потом также на первый взгляд без всяких на то оснований — направо, пока через полчаса блужданий в промозглых туннелях, населенных тенями несуществующих призраков, в лабиринтах, где века и эпохи пересекались друг с другом в невообразимом и отчаянном хаосе, не оказались в большом зале, ярко освещенном масляными светильниками. Эркюля поначалу ослепил свет, но, когда он пригляделся, обнаружил, что его окружают странные, мягко говоря, создания.
Мы все тут уроды, прошептал у него в мозгу загадочный мальчик, после чего театральным жестом, как будто он стоял на сцене перед многотысячной публикой, снял маску.
Но это был вовсе не мальчик. Это был взрослый человек, только очень маленького роста, и Эркюль сразу понял, почему носит он маску — на лбу его сиял один-единственный, как у циклопа, глаз.
Человека, который провел его по извилистым катакомбам Рима, звали Барнабю Вильсон. Он был и в самом деле циклопом, хотя единственный глаз его был результатом врожденного уродства, а вовсе не унаследован по нисходящей линии от мифологического чудища, поедающего на завтрак заблудившихся моряков в поэме Гомера.
Вильсон был родом из деревни Лланерчимед в Уэльсе. Ветер судьбы носил его по всему свету после того, как в семилетнем возрасте его родители сгорели при большом пожаре в Кардиффе. Теперь он руководил самым, может быть, необычным варьете в Италии, бродячей труппой человек в тридцать — они спасались от голода, показывая за деньги свои уродства.
На закате дней своих Эркюль написал о нем в связи с объединением Италии. Вильсон служил какое-то время советником у самого Гарибальди, он был словно создан для этого поста, поскольку непостижимым образом заранее узнавал о планах врага и самые секретные распоряжения были ему известны еще до того, как курьер седлал коня, дабы доставить приказ по назначению. Но это было много позже, а в тот момент, когда они познакомились, Вильсон был целиком поглощен своим бродячим варьете…
То, что он увидел тем вечером в Риме, глубоко потрясло Эркюля; он почему-то был уверен, что во всем мире только он один обладает этим таинственным даром и подобной внешностью. Он до этого никогда не встречал людей с уродствами, а реакция публики на его появление убеждала его, что во всем мире только его постигло такое несчастье. Но это убеждение рассеялось в дым при свете кувшинов с горящим в них маслом, пока Барнабю Вильсон представлял ему своих подопечных.
То, что он увидел, превосходило все его ожидания. Там было двуполое создание с фантастическим именем Гандалальфо Бонапарт; носитель этого имени утверждал, что он незаконное дитя Наполеона. Золотоволосая девочка Миранда Беллафлор, у нее во рту мирно существовали четыре языка. Близнецы Луи и Луиза, сросшиеся в чреве матери, они непрерывно перебивали друг друга и частенько всерьез враждовали. И, конечно, сам Барнабю Вильсон, циклоп, он, как и Эркюль, умел читать мысли.
Были еще и другие, с не менее примечательными способностями, и со временем слухи о необычных бродячих артистах широко распространились по всем рынкам Италии. Леон Монтебьянко, скажем, мог заглядывать в прошлое на десятки тысяч лет. Он отвечал на все вопросы, к примеру, указал, где следует искать забытый город Троя, причем настолько точно, что будущему немецкому археологу Шлиману, случайно в детстве слышавшему его выступление, через полвека оказалось достаточно воткнуть лопату в землю неприметного геллеспонтского холма, чтобы слова Монтебьянки с блеском подтвердились. Была Синьора Рамона, после своего пятнадцатилетия она начала учить языки, по одному языку в месяц; владела она ими в совершенстве и могла писать любовные письма на ста шестнадцати языках мира. Еще одна женщина умела превращать в золото любой металл, а у турецкого поэта одна нога вместо нормальной, человеческой, была покрыта раскаленной змеиной кожей, от нее даже можно было зажечь сигару. Был в компании и провансальский карлик Лукреций III, самостоятельно овладевший волшебным фонарем; с помощью изобретенных им комбинаций зеркал достигавший поразительной реальности изображений известных исторических личностей. Но все эти способности, как покровительственно разъяснил ему Вильсон, не что иное, как компенсация природы за телесное уродство.
Много лет спустя Эркюль, вспоминая эту ночь и последовавший за этими событиями трагический эпилог ее год спустя в Генуе, понял, что он впервые в жизни нашел свой дом. Эти создания были его братьями и сестрами, с ними он осознал относительность своего несчастья, их связывала некая печальная общность. Как и он, они были брошены на жестокий алтарь природы и предназначены, казалось, единственно только для устрашения современников, верующих, что семя может быть проклято в семи коленах, если носитель его продал душу силам тьмы.
Шли часы, а Барнабю Вильсон все рассказывал ему о своих подопечных, об их жизни на задворках человечества, о муках и унижениях, преследованиях, сумасшедших домах; но он также говорил о счастье, найденном ими друг в друге, о лаврах, что они снискали, поставив свои исключительные способности на службу их сообществу.
Вдохновленный его рассказом, Эркюль выложил, как на исповеди, всю свою жизнь. С помощью знакомой обоим телепатии поведал он о своем детстве, о годах в доме призрения, об иезуитском монастыре и обо всем, что там произошло, о крестьянах, принявших его за чудотворца, и монахах, которых внезапно охватывало сомнение, короче говоря, о том, почему жизнь, со свойственной ей неумолимостью и нежеланием предоставить хоть какой-то выбор, привела его в Рим. И еще рассказал он о девочке, не виденной им с одиннадцатилетнего возраста, но ни на секунду не оставлявшей его мыслей, о существе, составлявшем весь смысл его существования, об альфе и омеге его снов, о единственном меридиане тоски его — Генриетте Фогель.
Тронутый его повествованием, Барнабю Вильсон тут же предложил присоединиться к их труппе. Они уезжали на следующее утро, в пятнадцати крытых брезентом повозках, развлекать калабрийских крестьян своими головокружительными увечьями и магическим искусством — при условии, разумеется, что они купят входной билет за два чентезимо. Если он поедет с ними, сказал директор цирка, его шансы найти девушку становятся почти стопроцентными.