История выглядела настолько неправдоподобной, что ей даже не верили. Прошло немало лет, прежде чем все эти события стали известны в обществе Фредерики Бремер, [25] и там ее издали под названием «Судьба узницы немецкой тюрьмы». Но год был уже 1915-й, и от эпохи, к которой принадлежала ее мать, не осталось даже цветов, прикрепляемых к кринолину.
К тому моменту, когда Генриетта нашла Эркюля, прошло уже тринадцать лет после их разлуки. Слухи о том, что она со своей матерью начали новую жизнь у родственников в Саксонии, были не более, чем сказкой, придуманной одним из отчаявшихся ухажеров Габриелы Фогель. Впрочем, то, что они и в самом деле нашли родственника, было правдой, но обстоятельства этой встречи оказались далеко не благоприятными.
Сестра Габриелы Фогель работала с начала 1800-х годов в жалком борделе в Данциге. Туда-то и поехали мать и дочь, когда разгромили заведение мадам Шалль.
Их поместили в комнату с еще двумя девушками — те только что приехали из Померании в обществе некоего фабриканта крепких напитков, чье процветание было основано на взятках чиновникам фискального ведомства. Дом был запущенным и мрачным, ночью по столам бегали крысы, свирепствовали болезни и пьянство. Списанный на берег моряк покупал любовь за кружку пива, бродяга — за тарелку еды. Винокур открыл в пристройке распивочную и зарабатывал кучу денег. И уже невозможно было оттягивать неизбежное — меньше чем через неделю Генриетта начала работать.
Она никогда не могла забыть мужчину, лишившего ее невинности. Изо рта его пахло гнилыми зубами, он был груб и жесток, хотя этого и не требовалось. Она потом плакала, но, как пыталась объяснить ей мать, такова была работа: она должна научиться не замечать ни запаха изо рта, ни немытых тел, ни вшей, пирующих в потных подмышках, не замечать их чесоточные души и косноязычную речь.
Она пыталась забыть их, думая об Эркюле. Собственно говоря, все эти годы она только это и делала: старалась угадать, где он, да и жив ли он, бедный мальчик, совершенно безоружный против ударов судьбы. И, невзирая на все унижения, она не впадала в отчаяние, наоборот, испытания как бы давали пищу ее призрачному миру, и чем ниже падала она, тем ближе к Эркюлю была она в своих мечтах.
Потом ей казалось, что этот первый год в Данциге она находилась в сомнамбулическом состоянии. Все казалось размытым, она не могла вспомнить ни одного лица, только тела, сплошная цепь чужих тел, в конце концов соединившихся в единый образ мужского тела, с которым она засыпала и просыпалась в нескончаемой череде дней и ночей.
Только на пятый год она пробудилась от этого кошмара, но на смену ему пришел другой, еще худший. Как-то зимним вечером фабрикант отвез ее в гостиницу на окраине города. Лакей в ливрее проводил их в курительную комнату, убранную в восточном стиле — турецкие ковры на полу, кальян рядом с креслом, античные морские карты на стенах. Фабрикант скрылся в соседней комнате, слышно было, как он громко торговался с заказавшим ее состоятельным клиентом. После этого он пообещал вернуться за ней назавтра и уехал. Она все еще ни о чем не догадывалась. Она уселась в глубокое кресло и стала рассматривать роскошную обстановку — ей не приходилось видеть ничего подобного со времен расцвета заведения мадам Шалль; она вдыхала пропитавший комнату запах дорогого табака. На стене висел плакат, изображающий гаванскую сигару в разрезе: наполнитель, подлист, покровный лист; на непонятном ей языке объяснялась разница между мадурадо и кларо. [26] Она даже не заметила, когда он появился за спинкой кресла, не видела его, пока не повернулась, чтобы понять, откуда исходит загадочные звуки — она только потом поняла, что это было дыхание. И когда она увидела его, онемела от ужаса — это был магистр придворного суда фон Кизинген.
Позднее, когда жандармы бросили ее в женскую тюрьму, она все задавала себе один и тот же вопрос: неужели он не упускал ее из вида с тех самых пор, когда она покинула Кенигсберг? Но нет, скорее всего, это была особая удача, сопутствующая только негодяям: он нашел ее случайно.
Больше всего она хотела бы умереть после всего, что он вытворял с нею той ночью; и желание это было очень близко к осуществлению; ей и в самом деле грозила смертельная опасность, спасло ее, по-видимому, только невнятное мановение крыл ее ангела-хранителя. Она никогда, за исключением одного только раза, когда слушателем ее был не кто иной, как Эркюль Барфусс, никогда и никому не рассказывала она о том, что тогда произошло, и было бы в высшей степени неуместным приводить описание этой ночи в нашей хронике, не столько из-за вполне понятного возмущения читателей, которое оно наверняка бы вызвало, сколько из-за того, что для всей этой истории, со всеми ее мерзкими подробностями, вряд ли вообще возможно найти слова.
На следующее утро, когда винокур явился за ней в гостиницу, он нашел ее в состоянии тяжкого шока. Она лежала на кушетке в людской, бледная, апатичная, вся в крови. Это была увертюра к еще более мрачной трагедии, первый акт которой был разыгран месяц спустя.
Она только-только пришла в себя после истязаний, как ее вновь вызвали в ту же гостиницу, к тому же клиенту. Все, что случилось потом, сразу стало достоянием молвы, и еще долго в Данциге обсуждались подробности этой истории. Некоторые принимали сторону девушки, утверждая, что она совершила преступление, дабы спасти свою честь. Другие смотрели на дело не так легко — они считали, что покушение на представителя прусской Фемиды, назначенного к тому же королем, и, следовательно, осененного милостью Божьей, должно быть строго наказано.
Никакого суда так и не назначили, чтобы не усугублять скандала; к тому же девушка была несовершеннолетней. Но, невзирая на все усилия судьи скрыть подробности произошедшей драмы, они все же просачивались наружу.
Что было известно всем, так это то, что уличная девчонка напала с ножом на высокопоставленного клиента и что он едва не расстался с жизнью — спасло его только немедленное вмешательство искусного хирурга. Согласно одной версии она пыталась перерезать ему сонную артерию, по другой — ударила его ножом в промежность. Со временем первая теория победила, хотя вторая была ближе к истине.
Первым на месте преступления оказался хозяин гостиницы, привлеченный страшными криками в номере. Он увидел девочку — она стояла посредине комнаты, обнаженная, смертельно бледная, с опасной бритвой в руке. У ее ног, скорчившись в позе зародыша, валялся магистр королевского суда, между ног у него натекала огромная лужа крови. На допросе хозяин гостиницы утверждал, что девушка выглядела совершенно помешанной. К счастью, в гостинице одновременно с магистром жил врач. Ему удалось с помощью кровоостанавливающих компрессов остановить кровотечение и в наспех переоборудованном номере ушить раны.
А Генриетту без суда отволокли в прядильный дом. [27]