Николай Дмитриевич проследовал за монахом по коридору, по обе стороны которого располагались темные кельи и портреты выдающихся старообрядцев. Они дошли до лестницы, спускавшейся в подвал. Там, в стеклянном гробу, лежал голый Илиодор.
— Его решили набальзамировать, — сказал монах. — Мы показываем его новообращенным в целях устрашения.
Он поднял крышку гроба и потрогал темя карлика.
— Поглядите-ка сюда, — сказал он.
Но Рубашов уже и раньше видел то, что собирался показать ему монах — номер, выжженный за ухом.
— Это дьявольские знаки. Он умер два года назад. Он продал душу дьяволу, и это свело его с ума. Он даже на мальчиков начал кидаться. Хуже того — убил двоих, сварил и съел, обсосал косточку за косточкой… Вот здесь еще, поглядите. — Он раздвинул губы Илиодора. — Он себе зубы наточил напильником, гляньте, острые, как у волчищи. Мы-то знаем, откуда это все у него, такое зло от человека не происходит. Вот и держим его здесь, чтобы другим неповадно было.
Николай Дмитриевич прожил в пансионате около месяца. Он часами сидел с пожелтевшим контрактом в руке, уставясь на занавешенный снежным тюлем горизонт, и прислушивался к молчанию в душе. Он перебрал все события этих лет, отсоединил их друг от друга, словно детали в часовом механизме, потом вновь собрал воедино в гигантскую мозаичную головоломку больной памяти. Лабиринты любви… он бродил в них, задыхаясь от счастья, и в конце концов заблудился. Деньги, словно охотничий трофей, добытый без малейших на то усилий, лежали у его ног, миллионы и миллионы. Чудо — появление ребенка, этот библейского размаха дар судьбы, а он, обуянный гордыней, отвернул лицо свое от Него.
Он думал о матери, цветущей когда-то женщине, настоящей Юноне в годы ее молодости, женщине, которую любил он не меньше жены; любил любовью, превозмогающей жалкое ее состояние, подогреваемой еще и чувством вины перед ней за поступки, что он совершил когда-то, будучи запойным игроком. С болью вспоминал он дом в Хаапсалу, поездки, их с Ниной любовные игры и тот незабываемый вечер в Мариинке, когда он сделал Нине предложение, и она звонким своим, певучим голосом ответила «да» — и упала в обморок от счастья. Или все их планы; они часто сидели на балконе под звездным небом и мечтали, шепча друг другу признания на самом богатом в мире и все же недостаточном языке любви… Ничто не сбылось из того, о чем он мечтал. Все покатилось в пропасть, он ошибся во всех расчетах.
Он спал очень чутко и часто просыпался. Ему чудился все время запах угольной пыли и уксуса, ему казалось, что вот-вот появится гость его и смилостивится над ним; он появится, увидит, как он несчастен, и сжалится, конечно же, он сжалится, другого и быть не может.
Все было в его руках. Он, Николай Дмитриевич Рубашов, находился вне пределов земной юрисдикции — все было в руках Князя тьмы.
— Они уже скоро пожалуют. А скажи мне, Коленька, ты воду-то налил в самовар? Я, чай, тебе денежки плачу не за то, чтобы ты спал на ходу. Прислуга-то и сама должна соображать! Этот гобелен сними к шишкиной матери, сам-то теперь крестьянские мотивы не одобряет. Слишком уж пасторально, говорит, народу в такое время нужно что-нибудь героическое… И печенья, печенья достань, те, что с изюмом. И стол! Господи, чуть не забыл — стол! В чулане стоит, в прихожей, маленький такой, откидной, там еще всякие эзотерические штуки нарисованы, крест, песочные часы, а также, обрати внимание, Соломонова печать о пяти лучах. Столоверчение, Коля! Значит, никогда ты не бывал на спиритических сеансах? Даже при твоем, э-э-э… как сказать-то лучше… оккультном опыте? Нет, что ты, что ты, я знаю… никому. Нем, как пенек. Это наш с тобой маленький секрет… А еще куренья зажги, это хорошо для настроения. От этих восточных ароматов духи до того говорливыми делаются… не знаю, что уж так на них действует. Две бутылки мадеры, в буфете стоят, вчера эта подарила… тьфу, Господи, как ее звали-то, что вчера была? Катька Репина, ей-то всегда охота. До чего ж бабы злы до этого дела! Ох, тяжелы грехи наши… Ты обе-то не пробуй, одной хватит. Я людям уже не верю. Вчера друг сердечный, завтра супостат. И она тоже могла взбеситься, белены в напиток богов подсыпать или этой… белладонны? Или это один шут? Кстати, о белладонне — как там наш доктор? Последняя наша надежда — как он там? Спит, все спит, бедолага. Ты мимо проходить будешь, корму ему задай, а то от голодного какой от него толк. Питание для стариков — альфа и омега. Ты меня слышишь, Коленька? Давай, давай, поторопись…
Николай вышел в кухню, откупорил бутылку мадеры и перелил в графин, а вторую поставил на лед в холодном чулане. Даже трудно представить себе, что они будут пить эту дешевую мадеру — маленькая женщина с орденской лентой и муж ее с пятью фунтами медалей на груди. Они и в самом деле прислушивались к Григорию, сомнений нет, если уж он убедил их отказаться от французского шампанского в пользу русских напитков. Может быть, это как-то связано с войной? Национализм… это слово теперь у всех на устах. С этим словцом они и ложатся в могилы от Антверпена на западе до Кенигсберга на востоке. Правильно как-то старец заметил: кто в высшие принципы не верит, тот на бойню не пойдет. Война и гимны. Порох и молитва. За царя и святое Отечество!
Он налил немного вина в бокал и попробовал. Отдает железом. Как будто ранку высасываешь, хотя слаще. Но яда нет. У Григория есть причины быть настороже. Не проходило недели, чтобы не подсылали отравленные продукты. Вся Россия знала о слабости старца к сладкому и ликерам. На Николая яд не действовал. Самое худшее, что ему грозило — приступ рвоты, неважно, что там было, крысиный яд или бритвенные лезвия. «Лучше кравчего [15] и не найти», — без конца повторял Распутин во время их первого совместного путешествия. Он нарадоваться не мог на Колины способности: «Фунт динамита в брюхе грохнет, а ему хоть бы хны». С тех пор уже полгода прошло, они тогда выслушали сотни странных рассказов — о змеиных дождях и ведьмовстве, плохих предзнаменованиях, о шарлатанах-самоучках, о темнеющих хрустальных шарах… Даже Успенский не мог им помочь, а Гордеев был за границей… Потом все, как по мановению волшебной палочки, изменилось — они нашли доктора сами.
Он прижал ухо к двери в гардеробную. Ни звука. Спит, наверное. В его-то положении что за разница — несколькими часами сна больше или меньше? Спасибо Григорию — они привезли доктора в Петербург. Он не мог понять, почему Распутин взялся за это дело — старец был занят по горло, двор нуждался в нем более, чем когда-либо. Маленький Алексей хочет прыгать через скакалку с сестрами. Нельзя — гемофилия. Любая царапина — и он уже в постели, шелковые простыни в крови. Отец где-то на фронте, проводит совещания. Не должен был он слушать великого князя Николая Николаевича. Военная партия и втянула нас во все это. Четвертое августа. Жара такая, что на улице показаться страшно. Им бы друг другу мороженое посылать, а не ультиматумы. Непостижимо. Сначала эрцгерцог в Сараево, потом австрийцы под этим предлогом нападают на маленькую Сербию. Фарс, да и только. Император Вильгельм удит форель в Норвегии, в Берлине — время отпусков, ни души. Никого, кто мог бы принять разумное решение. В министерстве иностранных дел пара юристов-практикантов, в нормальных условиях им ничего бы и не доверили, разве что скрепки разгибать. И австрийцы получают карт-бланш, а тогда и мы должны объявлять мобилизацию. Как же, разве можно позволить им побить сербов, они же уже лет двадцать под нашим крылышком! Да здравствует панславизм! Николай Николаевич под крики «ура» произносит речь в Думе…