Наши размышления прерывает секретарша — «директор готов вас принять». У нас никогда ранее не было дел на тридцать четвертом этаже, во всяком случае в Петербурге, но каждая возможность разнообразить жизнь радует нас безмерно.
Отсюда открывается потрясающий вид на этот измученный город. И где-то там, внизу, в толпе людей, злодеев и ангелов, хороших и плохих… где-то там, в канун нового тысячелетия, находится и Николай Рубашов.
На четвертом этаже старинного дома на Садовой, в аристократической квартире с высокими, увенчанными затейливой лепниной стенами, где времена и годы перетекают друг в друга по непостижимым покуда человеческому уму капиллярам, начали оживать привидения. Что пробудило их — надтреснутый гонг истории или разгоряченное тиканье взбесившейся хронологии, или доносившийся с улиц гомон толпы, с замиранием сердца ожидавшей наступления новой эпохи — неизвестно. Редчайшая значительность мгновения, военные перестроения календаря, готового к смене не только столетия, но и — подумать страшно — тысячелетия… короче говоря, в этой внезапно возникшей историко-математической симметрии просто невозможно было удержаться в состоянии вечного анабиоза… и среди тех, кто вдруг пришел в себя в этой большой, многое повидавшей квартире, был и коллежский регистратор польского происхождения по имени Вайда, чья жизнь закончилась зимой 1908 года кратким полетом из окна до мостовой во дворе, но сердце его разбилось еще до этого.
Призрак Вайды, выругавшись, открыл глаза в той самой комнате, где жизнь некогда покинула его, и с удивлением обнаружил рядом со знакомым ему портретом майорши Орловой в рамке цветной плакат с изображением теннисной звезды, которая через девяносто лет после его смерти стала кумиром петербургских девочек-подростков. Он сонно поглядел на свои прозрачные ноги и обнаружил, что парит в пяти сантиметрах от пола, на котором все еще лежал полученный вдовой Орловой в приданое дорогой, но совершенно уже затертый бухарский ковер. Я умер, подумал он, и все же я жив, как странно!
Его удивило множество предметов, о назначении которых он даже не догадывался. Экран компьютера он принял за заросший аквариум, а наушники представились ему идеальным изобретением для защиты от зимней стужи. У него возникло искушение поглядеть в окно на вид, которым он любовался тридцать четыре года, и тут же обнаружил, что уже сидит на подоконнике… он понял, что ему не надо напрягаться, чтобы переместить себя в пространстве; движение и мысль были теперь неразлучны.
Перед ним расстилался ярко освещенный город; странно подмигивали вывески всех цветов радуги, сияли уличные фонари; по небосклону с ревом ползли две красных звезды, и он без объяснений понял, что это летательные аппараты, усовершенствованные человечеством после его смерти. По улице сновали тысячи обтекаемых автомобилей; лошади, подумал он, наверное, уже вымерли.
Надо бы осмотреться, мелькнула мысль, и, не успев это подумать, он уже просочился сквозь стену и оказался в комнате соседа. Помощник адвоката Цвайг, похожий на облачко тумана, лежал на полу и шарил под кроватью в поисках ночного горшка, без большого успеха. «Сперли горшок, — услышал Вайда бурчание, — какая жестокость… Именно в тот момент, когда я проснулся и должен справить нужду». Голос его в комнате был не слышен, он звучал лишь в призрачном сознании Вайды, словно в телеграфном приемнике со встроенным словарем или, может быть, некоей установкой для синхронного перевода, поскольку Цвайг ругался по поводу утраченного горшка, употребляя идиомы никому не понятного диалекта поволжских немцев, но Вайда прекрасно его понимал.
Его немало удивило, каким образом помощник адвоката нашел дорогу в квартиру Орловой, поскольку немец умер за два года до него, в городе Выборг, куда поехал с дядей и там поздней ночью, будучи до невменяемости пьян, уснул в сугробе в пяти метрах от двери кабака, чтобы никогда не проснуться. Ты, Цвайг, как и я, подумал Вайда, ты был несчастлив в жизни… Никогда нам не доставались женщины, которых мы желали, никогда не было лишней копейки, хватало только еле-еле, чтобы держаться на поверхности. Жизнь несправедлива. Она награждает богатством только жуликов. А что получают в награду обычные люди, как мы с тобой, пытающиеся честно и достойно прожить жизнь? А вот что: мы умираем в нищете, как и жили, всеми забытые и никому не нужные…
Коллежский регистратор преобразовал свою мысль в электрический импульс, текущий по электропроводам в стене, обежал со скоростью света квартиру, пока у него не закружилась голова. Тогда он вылез из лампы на потолке и на парашюте, сшитом из нежнейших розовых лепестков, взятых, как он догадывался, из сна его предков лет тысячи этак две тому назад… на этом невесомом и невидимом парашюте спустился он на пол комнаты, принадлежавшей когда-то игроку Рубашову. Игра случая, подумал он, и всхлипнул. Именно то, что Рубашова выселили отсюда в первый день нового века сто лет назад, и послужило причиной его личного Ватерлоо: комнату сняла белошвейка и девица легкого поведения Зина Некрасова, и судьба его была решена.
Вайда помнил, как любовь поразила его, когда она въехала в комнату, с первого взгляда она зажгла в его сердце огонь, и огонь этот не смогла погасить даже смерть. Он поднял глаза и замер в изумлении. Она сидела там же, на табуретке у окна, освещенная бледными лучами того же, хоть и на сто лет постаревшего месяца, точно, как тогда, пасхальным вечером 1901 года, когда он набрался мужества и предложил ей руку и сердце — и тут же получил отказ. Она совсем не изменилась — как и тогда, она рассеянно разбирала и собирала непристойную матрешку и отмечала в календаре очередное любовное свидание с давно умершим директором конторы. Зина, — прошептал он. — Никто не любил тебя, как я, а в смерти любовь моя еще сильнее. Но я тебе был не нужен. Сколько раз ты унижала меня! Ты выбрасывала в окно цветы, что я тебе дарил, ты зевала над моими любовными стихами… А когда мы встретились в трактире на Среднем проспекте, ты сделала вид, что не знаешь меня…
«Исчезни, Вайда», — услышал он ее московский говорок, вовсе, впрочем, не скрывающий истинного ее происхождения — она была батрачкой из глухой деревни за Уралом, откуда голод пригнал ее в Петербург.
В свете новогодних ракет месяц исчез, и он мысленно раздел ее догола — никогда раньше он не видел ее голой. Кончай с этим, сказала она, даже не пытаясь прикрыть рыжеватую кисточку волос на лоне и охряные клумбы сосков на совершенной формы груди, или плати десять рублей за погляд. А если хочешь большего — еще пятьдесят или обед с шампанским у Мыслинского; я себе цену знаю, господин коллежский регистратор, я не шлюха какая-нибудь.
Вайда радостно засмеялся. Подорожник смерти, нежно приложенный к столетней сердечной ране и закрепленный невидимой ангельской паутиной, чудодейственным образом исцелил эту рану, она уже не болела. Теперь он знал, что рано или поздно он завоюет ее любовь, поскольку у его ног лежала вечность, а в вечности реализуются все возможности, все без исключения, иначе какая же это вечность. В полной экстаза бесконечности, — думал он, — заключено все, что когда-либо было создано, и даже все, что когда-либо собирались создать. Там заключено все неосуществившееся, все противоречия находят в вечности гармоническое единение… теперь он может спокойно и весело дожидаться, когда наконец придет его время. Улыбаясь, он помог ей надеть дорогое платье, то самое, что в 1902 году он видел в витрине на Невском, но не имел средств купить и, не теряя времени, отговорил садиться в ландо, в это гибельное ландо — некий помещик из Новгорода удушил ее… привез ее в свою охотничью хижину и удушил стальной проволокой. Его изобличили, но он подкупил судейских и эмигрировал в Сербию.