Грустно выходим из собора, слышим в последний раз:
Преподо-о-бный отче Се-е-ргие,
Моли Бога о на-ас!..
А теперь с Саней проститься надо, к отцу кваснику зайти. Саня сливает квас, носит ушатами куда-то. Ему грустно, что мы уходим, смотрит на нас так жалобно, говорит:
– Ка-ак… ка-васку-то, на до-дорожку!..
И мы смеемся, и Саня улыбается: как ни увидит нас – все кваском хочет угостить. Горкин и говорит:
– Ах ты, косатик ласковый… все кваском угощаешь, совсем заквасились мы.
– Да не-нечем бо-больше… y-y-y-у…го-го-стить-то… – отвечает смиренно Саня.
Федя нам шепчет, что Саня такой обет положил: на одном хлебце да на кваску живет, и весь Петров пост так будет. Горкин говорит: надо уж сделать уважение, попить кваску на дорожку. Мы садимся на лавку, в квасной палате. Пахнет прохладно мятой и молодым сладковатым квасом. Выпиваем по ковшичку натощак. Отец квасник говорит, что это для здоровья пользительно – молодой квасок натощак, – и спрашивает нас, благословились ли хлебцом на дорожку. Мы ему говорим, что как раз сейчас и пойдем благословиться хлебцом.
– Вот и хорошо, – говорит квасник, – благословитесь хлебцом, для здоровья, так всегда полагается.
Сане с нами нельзя: квас сливать, четыре огромных кади. Он нас провожает до порожка, показывает на хлебную. Мы уже дорогу знаем, да можно найти по духу, и всегда там народ толпится – благословиться хлебцом.
Отец хлебник, уже знакомый нам, проводит нас в низкую длинную палату. От хлебного духа будто кружится голова, и хочется тепленького хлебца. По стенам, на полках, тянутся бурые ковриги – не сосчитать. В двери видно еще палату, с великими квашнями-кадями, с вздувшейся доверху опарой. На длинном выскобленном столе лежат рядами горячие ковриги-плашки с темною сверху коркой – простывают. Воздух густой, тягучий, хлебно-квасной и теплый. Горкин потягивает носом и говорит:
– Го-споди, хлебушко-то святой-насучный… с духу одного сыт будешь!
И мне так кажется: дух-то какой-то… сытный.
Отец хлебник, высокий старик, весь в белом, с вымазанными в муке руками, ласково говорит:
– Как же, как же… благословитесь хлебцом. Преподобный всех провожает хлебцом, отказа никому нет.
Здоровые молодцы послушники режут ковригу за ковригой, отхватывают ломтями, ровно. Горкин радуется работке:
– Отхватывают-то как чисто, один в один!
Ломти укладывают в корзину, уносят к двери и раздают чинно богомольцам. И здесь я вижу знакомую картинку: Преподобный Сергий подает толстому медведю хлебец. Отец хлебник починает для нас ковригу и говорит:
– Примите благословение обители Преподобного на дорожку, для укрепления.
И раздает по ломтю. Мы кланяемся низко – Горкин велит мне кланяться пониже – и принимаем, сложив ладошки. Домна Панферовна просит еще добавить. Отец хлебник глядит на нее и говорит шутливо:
– Правда, матушка… кому так, а тебе и два пая мало. – И еще добавил.
Вышли мы, Горкин ей попенял: нехорошо, не для жадности, а для благословения положено, нельзя нахрапом. Ну, она оправдалась: не для себя просила, а знакомые наказали, освятиться. Так мы монаху и сказали. Горкин потом вернулся и доложил. Доволен монах остался.
Выходим из палаты – богомольцы и богомольцы, чинно идут за дружкой, принимают благословение хлебное. И все говорят:
– И про всех хватает, и Господь подает!..
Даже смотреть приятно: идут и идут все с хлебцом; одни обертывают ломти в чистую холстинку, другие тут же, на камушках, вкушают. Мы складываем благословение в особую корзинку с крышечкой, Горкин купил нарочно: в пути будем вкушать кусочками, а половинку домой снесем – гостинчик от Преподобного добрым людям. Опускаем посильную лепту в кружку, на которой написано по-церковному: «На пропитание странным». И другие за нами опускали – бедные и прокормятся. Вкусили по кусочку, и стало весело, будто Преподобный нас угостил гостинчиком. И веселые мы пошли.
Из Лавры идем к маленькому Аксенову, к сундучнику, у овражка.
Он нам ужасно рад, не знает, куда нас и посадить, расспрашивает о Трифоныче, угощает чайком и пышками. Показывает потом все обзаведение: мастерскую, где всякие сундучки – и большие, и маленькие. Сундучки – со всякими звонками: запрешь, отопрешь – дринь-дрон! Обиты блестящей жестью, и золотой, и серебряной, с морозцем, с отделкой в луженую полоску, оклеены изнутри розовой бумагой – под Троицу – и называются троицкими. Таких будто больше нигде не делают. Аксенов всем нам дарит по сундучку, мне – особенный, золотой, с морозцем. Мы стесняемся принимать такие богатые подарки, говорим: чем же мы отдарим, помилуйте… А он руками на нас:
– Да уж вы меня отдарили лаской, в гости ко мне зашли!
Правду Трифоныч говорил: нарадоваться на него не могли, какой он ласковый оказался, родней родного.
Расспрашивает про Трифоныча и про Федосью Федоровну, супругу Трифоныча, – здоровы ли и хорошо ли идет торговля. Говорим, что здоровы и торговля ничего идет, хорошо, да вот дело какое вышло. Поставила намедни Федосья Федоровна самовар в сенях, и зашумел самовар, Федосья Федоровна слышала… пошла самовар-то взять, а его жулики унесли, с огнем! Она и затосковала: не к добру это, помереть кому-то из семейства – такое бывало, примечали. К Успеньеву дню к Троице собираются. Аксенов говорит, что все от Бога… бывает, что и знак посылается, на случай смерти.
– Ну, у них хороший молитвенник есть, Саня… – говорит, – им беспокоиться нечего, и хорошие они люди, на редкость правильные.
Узнаёт, почему не у него остановились. Горкин просит его не обижаться.
– Помилуйте, какая же обида… – говорит Аксенов, – сам Преподобный к Никодиму-то вас привел! И достославный он человек, не мне чета.
Просит снести поклончик Трифонычу и зовет в другой раз к себе:
– Теперь уж найдете сразу маленького Аксенова.
Потом ходим в игрушечном ряду, у стен, под Лаврой. Глаза разбегаются – смотреть.
Игрушечное самое гнездо у Троицы, от Преподобного повелось: и тогда с ребятёнками стекались. Большим – от святого радость, а несмысленным – игрушечка: каждому своя радость.
Всякое тут деревянное точенье: коровки и овечки, вырезные лесочки и избушки, и кующие кузнецы, и кубарики, и медведь с мужиком, и точеные яйца, дюжина в одном: все разноцветные, вложенные друг в дружку, с красной горошинкой в последнем – не больше кедрового орешка. И крылатые мельнички-вертушки, и волчки-пузанки из дерева, на высокой ножке; и волчки заводные, на пружинке, с головкой-винтиком, раскрашенные под радугу, поющие; и свистульки, и оловянные петушки, и дудочки жестяные, розанами расписанные, царапающие закраинками губы; и барабанчики в золоченой жести, радостно пахнущие клеем и крепкой краской, и всякие лошадки, и тележки, и куколки, и саночки лубяные, и… И сама Лавра-Троица, высокая розовая колокольня, со всеми церквами, стенами, башнями, – разборная. И вырезные закуски на тарелках, кукольные, с пятак, сочно блестят, пахнут чудесной краской: и спелая клубника, и пупырчатая малинка, совсем живая; и красная, в зелени, морковка, и зеленые огурцы; и раки, и икорка зернистая, и семужий хвост, и румяный калач, и арбуз алый-сахарный, с черными зернышками на взрезе, и кулебяка, и блины стопочкой, в сметане… Тут и точеные шкатулки, с прокладкой из уголков и крестиков, с подпалами и со слезой морскою, называемой перламут; и корзиночки, и корзины – на всякую потребу. И веселые палатки с сундучками, блистающие, как ризы в церкви. И образа, образа, образа – такое небесное сиянье! – на всякого святого. И все, что ни вижу я, кажется мне святым.