Ну и рыскнула. Ситчиком обмоталась, как ее обучили, лошадку на сапоги выменяла у живореза одного да за пуд муки – оставила им припасу – да ведерко патки прихватила, уберегла. С товарами и пустилась.
Поехала с двоими из села, попутчики, – и помогут, в случае, муку на вагон поднять. После Святой погода теплая. Сухариками запаслась, как на богомолье.
Поехали… В Москве, на вокзале, как попали в переделку да досмотр, – завертел старуху народ, кинулся бежать с чего-то, сшибли старуху и патку ее опрокинули, и попутчиков она потеряла… Плачет на полу над паткой, оберегает, чтобы не ходили, в пригоршни с полу да в ведерко. А над ней смеются… Энти собрались, со звездой: «Сгребай их, – кричат, – прямо полками у нас ходют… сахари их, старуха!..»
Ну, собрала… а фунтов пяток недобрала, на ногах растаскали. А попутчиков нет и нет. Бог их знает, сами рады от нее отвязаться были… Указали ей, как на Рязанский дойти, рядом, через площадь. Там она суток трои на камнях провалялась, пока билет выправила. Не дают билета! Покажь сперва бумагу от волкома! Понятно, она ихних новых порядков не понимает: от какого Волкова?! Ну, растолковали, что, мол, от волостного комитета, за мукой едет, для сирот… А у ней была такая бумажка, в чулке запрятана, да пропала, – ночью кто-то у ней чулки облазил, нашаривал. Сиротами молила – никакого внимания. Тут один сердобол встрелся в ее дело, за три фунта патки бумагу ей написал, с печатью. Стала в вагон сажаться – опять сшибли, позаняли-набились, на вагоны понасели, а их стаскивают, в ружьи палят для страху… А старуха осталась на асфальту, сидит-заливается. Стали ее с левольвером гнать, кричать: вымести всех отседа, для порядку! Какой-то опять матрос вступился: «По-вашему, сор это – вымести?! Я, – кричит, – всех вас застрелю!..»
И те, понимаешь, пистолеты выхватили, стреляться! Так и сучутся над старухой… Еще которые подскочили, тоже… за старуху вступаться: «Нельзя так над старинным человеком!..»
Значит, ей уж Господь помогал… В голос плачет-заливается, своего добивается, понятно. Все ведь трудами какими нажито, последнее… Ну, тут ее взяли и подали в окошко, публике, – в двери-то уж никак!.. И патку ее туда, и мешок. А там скандалются: куды вы ее нам на головы!.. Ну, затискали ее под лавку, – все позанято, не продохнуть. Да так три дня и пролежала под лавкой, все молилась: «Господи Сусе, донеси!» И до ветру-то нельзя сходить, и до воды не доберешься… От духоты-то с ей обморок пошел, – маленько очнется, а дыхнуть-то нечем, опять обморок. Стонала там, а кто услышит… всякому до себя только! И эти всю ее облепили, как мука! Сосед под лавкой оказался, сочувственный, дал ей водицы глотнуть из бычьего пузыря, – лучше, говорит, не разобьется – не разольется. А вода-то протухлая оказалась, затошнило старуху… А он еще пуще настращал. «Третий раз, – говорит, – такую му́ку принимаю, езжу, не дай-то бог! За мукой – что!.. А вот оттуда когда, с мукой!.. Народ жесточей, каждый себя сберегает, прямо за глотки рвут. А со-всюду у них рвут… Оттуда-то самая война и пойдет. Да в дороге-то слезать сколько надо, в обход, да ночью… а то начисто отбирают. Как хошь – так и выпутывайся!..»
Он-то, конечно, от чистосердия, жалеючи… а у ней сердце совсем упало, – «Господи Сусе, донеси!..»
Донесло ее за Тамбов, в места по тем временам самые хлебные. Куда люди, туда и она. С человеком одним разговорилась… из людей бывалых. Ну, проникся в ее положение, не вовсе душу потерял. И деревню ее знавал, по своим делам прежним…
«Трафься [201] , – говорит, – за мной, у меня этот струмент налажен».
Ну, вроде как довесок она стала. Он чайку попить пристал к лавошнику одному знакомому – и она с ним. Поодаль, понятно, сторожит, виду не подает, а трафится. Ночевал он там, на постоялом, и она – в сани под навес забилась.
«Вы, – говорит, – ее уж не тревожьте, – хозяина предупредил, – с одних местов мы, у ней внучатки голодающие и сына на войне убили».
Она ему, понятно, про свое объяснила досконально, про все горя свои. Щец с грыбками похлебала, – Христа ради ей отпустили, из уважения. Ну, правда, он у ней патки фунтов пяток забрал… Она было плакаться – дорого, мол, за щи-то да за ночевку, – а потом и говорит: «Ну ты, батюшка, может, вдобавку пути какие мне расскажешь, как бы посходней с мучкой…»
Посмеялся: «Ладно уж, укажу… Бог с тобой!.. – Ситчик ее поглядел, совет подал: – Ситчик, бабушка, хороший, Коншинского клейма, не продешеви. Фунта на два выше других в аршин!»
Видит – полпуда лишку! Рассказал ей на село Загорово ход, тридцать верст.
«Там мало почато и вроде как ярманка стала. А мне, – говорит, – в другое место надо, за крупой…»
В ноги ему старуха повалилась, а он тут ее маленько и порадовал. Вынимает некоторый капитал…
«Прими на сирот… да помяни, – говорит, – Симеона и Иоанна, воинов… в муках и за отечество напрасную кончину от злодеев принявших…»
Вот… и дает ей несколько денег.
«Тут, – говорит, – и за твою патку, расторговал… дорогу маленько оправдаешь. А меня извини, по делам мне нужно».
Духу-то ей и поднял. А насчет патки-то ее… он ее, может, в помойку выкинул, – всего там было. Обещалась на обедню подать, как домой вернется.
И пошла ходом на Загорово-село.
Лесами пустилась, за народом. Идти весело, дорогу новую проломили-протоптали, прямо через трущобу, по болотам. И везде, у водицы там, энти объявляться стали, перекупщики-спикулянты: ситец, сапоги – рвут, мешочки с мукой наготове… Ну, поостерегли старуху: у таких и мучки с речки купишь! А пески там тонкие, не отличишь. И балаганы сбиты, к сторонке, где поглуше, – «райки» называются… Кто уж каким рукомеслом занимается – всякий тут струмент пущен!.. Зазывают так ласково: «Чайку попить с сахаринчиком не угодно ли?.. Блинков… помянуть кого?..»
Наладили уж, по сезону. Сказать прямо – публичные номера! Мамаши эти… на дачу приглашают… спикулянтов и вообще… девчонок, бабенок молодых заманивают на мучку да щец тарелочку… А народ-то голодный, затощал!..
Корчаги у них дымят, каша в котлах, колбаска горячая – соблазн! И стражу свою содержут: во какие котищи за котлами спят, ободья на шее гни! А народ устамши, в голове не соображает… Насмотрелся я там, чего с жизнью-то поуделали, гос-поди-и!.. И дурман пьют, и порошки дают нюхать… хуже в тыщу раз этих… гнилых домов! Опоят-обчистют, а трясин там… кругом, концов не сыщешь. А кому искать?! Ночью костры горят, песни играют, воют… У того последние деньги вырезали, у того пачпорт вынули… А то конные налетят, окружат – проверка!
«Есть спирт… оружие?!»
Тут уж покоряйся, ни-ни!.. Как кому посчастливит, а то и по шее надают, и… не дай бог. И калечные всякие при дороге сидят, за ноги ловют, причитают… слепые, обгорелые, – с голодных местов подались. А их лают: когда вы только подохнете!.. Прямо мешком по морде хлещут: душу не трави! Каждому думается – на их место скоро. А то охрану предлагают нанять, матросы или там с ружьями, квиток выдают с бланком – за десять фунтов муки доведут без убытку. Одни отымают, другие охраняют – одна шайка. А народ промежду тычется…