— Что это за деревья? — спросил он.
— А мертвые, — ответил парень. — Задушенные.
— Но на них же листья и цветы, — сказал Зыбин.
— А вы подойдите, подойдите, — сказал парень.
Это была действительно мертвая роща, стояли трупы деревьев. И даже древесина у этих трупов была неживая, мертвенно-сизая, серебристо-зеленая, с обвалившейся корой, и кора тоже лупилась, коробилась и просто отлетала, как отмершая кожа. А по всем мертвым сукам, выгибаясь, ползла гибкая, хваткая, хлесткая змея — повилика. Это ее листики весело зеленели на мертвых сучьях, на всех мучительных развилках их; это ее цветы гроздьями мельчайших присосков и щупальцев, удивительно нежные и спокойные, висели на сучьях. Они были так чужды этой суровой и честной смертной бедности, что казались почти ослепительными. Они были как взрыв чего-то великолепного, как мрачный и волшебный секрет этой мертвой реки и сухой долины ее. В этом лесу было что-то сродное избушке на курьих ножках, или кладу Кащея, или полю, усеянному мертвыми костями.
— Страшное дело, — сказал Зыбин. — Вы понимаете, Кларочка, они же мертвые. Их повилика задушила.
Клара ничего не сказала, только мотнула как-то головой.
— И она тоже погибнет, — сказал Зыбин, — только она не знает об этом. Она такая же смертная, как и они. Вот выпьет их до капли и сдохнет.
И вдруг сказал:
— Смотрите, их двое, и машут нам. Сюда идут!
Действительно, с горы спускались два человека. Один, высокий, с плащом через руку, впереди, другой, низкий, в плаще и в шляпе, сзади. Он был кривоногий, как такса.
Зыбин сунул руки в карманы и встал неподвижно, ожидая их. Клара подошла и облокотилась о ствол мертвого дерева. Парень молчал. Два человека! Два человека!! Два человека шли молча, не останавливаясь и не переговариваясь. Походка их была тяжелая и неторопливая.
«Хорошо; что я оставил браунинг, — подумал вдруг Зыбин. — Надо бы…» Но мысль мелькнула и пропала.
«Надо было обязательно встретиться с Линой, — подумал он почти бессмысленно. — Боже мой, как у меня все нелепо получается! И как тогда было хорошо на море!»
И он сейчас же увидел белую стену городского музея на самом берегу, старую рыжую пушку у входа на камнях, маленького человека с указкой в руке — это вдруг на мгновение пришло к нему, согрело его, и он улыбнулся.
Клара стояла у дерева и неподвижно и пристально смотрела на приближающихся. Он к ней обратился с чем-то, она не ответила.
Первым к Зыбину подошел тот кривоногий, что шел сзади, высокий остановился поодаль и с любопытством оглядел Клару. Всю, с ног до головы. У кривоногого были курчавые черные волосы, густые брови, сросшиеся на переносье, острый маленький подбородочек, быстрые, острые мышиные глазки. А в общем — чахлое, ничтожное личико.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Здравствуйте, — ответил Зыбин.
— Жарко, — сказал маленький и расстегнул плащ (показались красные нашивки). — Товарищ Зыбин? Мы не дойдем с вами до машины? Нужно поговорить.
— А вы что, из правления? — спросил Зыбин, словно продолжая какую-то игру, и взглянул на Клару. Она молча стояла у дерева и смотрела на них.
— Из правления, — многозначительно улыбнулся кривоногий и, обернувшись, посмотрел на высокого. Тот все так же молча рассматривал Клару.
— Ну что ж, пожалуй, придется ехать, — сказал Зыбин.
Он вынул из кармана десятку и протянул Кларе.
— Дойдете до правления, там найдете попутную машину. Поезд будет только вечером, — сказал он деловито.
— Ну зачем же такую красивую девушку заставлять по такой жаре что-то искать, — серьезно сказал кривоногий. — Мы довезем ее. Да, впрочем, вы сами довезете. Нам ведь вас только на пару слов.
— Я сейчас же пойду к директору, Георгий Николаевич, — сказала она. — Они дадут нам проститься?
— Ай-ай-ай! — улыбнулся кривоногий (высокий по-прежнему стоял молча и неподвижно). — Вы смотрите, как они нам не доверяют.
— Ничего, — сказал высокий снисходительно, — постараемся заслужить их доверие.
Клара вдруг ухватила Зыбина за плечо.
— Слышите! Пусть предъявят документы, слышите! — крикнула она. — Так мы никуда не пойдем.
Кривоногий улыбался все ласковее и ласковее. От этого все черты, мелкие, хищные и незначительные, сближались, и лицо теперь казалось почти черным.
— Если предъявлять, то начнем уж с вас, — сказал высокий, приближаясь. — Паспорт у вас с собой?
— Но домой-то вы ее, верно, доставите? — спросил Зыбин.
— Ну конечно, — равнодушно успокоил его высокий. — У нас две машины.
— А ордер при вас? — спросил Зыбин низенького и вынул паспорт. Высокий взял его, открыл, закрыл и сунул в карман.
— Ну а как же? — удивился низенький. — Мы, Георгий Николаевич, свято выполняем закон. Мы сделаем что-нибудь не так, а потом вы нас затаскаете по прокурорам. Знаем мы это! Нет, у нас все в порядке.
Высокий вынул из сумки новенький сверкающий бланк. Слово «ордер» выглядело как заголовок. Подпись была голубая, факсимильная. Его фамилию вписала от руки круглым, почти ученическим почерком какая-то молодая секретарша, нежная мамина дочка.
Зыбин посмотрел, кивнул головой, отдал ордер и повернулся к Кларе.
— Ну что ж? Давайте хорошенько попрощаемся, Кларочка! Можно? — спросил он высокого.
— Да, пожалуйста, пожалуйста, — всполошился кривоногий.
— Да ради Бога, — равнодушно сказал высокий.
И они оба слегка отошли к мертвой роще.
О муза истории Клио!
Зыбин крепко спал, и ему снилось Черное море и тот городишко, в котором он три года назад прожил целых два месяца.
Город этот был маленьким, грязненьким, с улочками-закоулочками, то в гору, то под гору, с лавочками-прилавочками, с садами-садочками и, наконец, с курортным базарчиком над самым-пресамым морем.
До полудня этот базарчик дремал, а после обеда вдруг становился самым шумным и веселым местом города. На середку его выкатывались два дубовых бочонка, устанавливали их на козлы, и усатый грек в белом фартуке, вечно под хмельком, с шуточками-прибауточками угощал всех желающих настоящим портвейном и мадерой. Пара стаканов — полтинник, пять стаканов — рубль; за два рубля — пока назад не пойдет.
Вино было мутное, теплое, пахло оно перегорелым сахаром, и от него, верно, подташнивало, но все равно к вечеру ишачок увозил уже пустые бочонки.
А рядом с бочонками были на циновках разложены сувениры: засушенные морские коньки, похожие на бессмертники, связки белых и желтых ракушек — бусы, плоские сиреневые камешки — с морем, чайками и пальмами и, наконец, крабы. Вот крабов было тут больше всего — наверно, сотни, — всяких: желтых, красных, розовых, багровых, почти черных — их притаскивали из дома на лотках и осторожно расставляли по циновкам… Так они стояли на колючих ножках, сверкали лаком, походили то на туалетные коробки, то на туфельки-баретки, то на огромные круглые пудреницы, и вокруг них всегда толпились курортники. Зыбина они интересовали не слишком, но на базар он ходил: ему тоже до зарезу нужен был краб, но не такой, как тут, а настоящий, черный, колючий, в шипах и натеках, с варварски зазубренными клешнями, в зеленых подводных пятнах на известковом шишковатом панцире — но именно таких на базар-то и не выносили. Вероятно, они были все-таки не ходкий товар, да и то сказать, разве такого поставить на комоде на белое покрывало с мережкой между круглым зеркалом и той же самой туалетной коробкой?