– Не горячись, Мэри, успеешь, – говорил ей старый жокей, – время придет. Они, Мэри, не знают, какое ты золото, они ничего не знают.
Часто, стоя в сарае, перед полной кормушкой, Мэри задумывалась о том, что ее ожидает. Дрожь пробегала по ее тонким ногам, нервно дергались уши.
– Чик-чик… чик-чик… – пытался заговорить воробей.
Мэри, охваченная тревожными думами, молчала.
– И чего важничает, – желчно говорил воробей Жуку, – самая обыкновенная лошадь, а гордости у нас как навоза… хуже Ваксы… Та хоть и кривая, а иногда поговорит со мной. Вот хоть вчера. «Ну как, воробей, поживаете?» – «Ничего себе». – «А дела как?» – «Ничего себе, – говорю. – А вы как?» – «Сегодня десять бочек свозила». Вот это вежливость!.. Я таких лошадей уважаю… От них – прок!.. А эти, куцые… без хвоста… жрут да дрыхнут, да вот чтобы лапу кому придавить, как вам вчера… И говорить не желает!.. А того не понимает, что я, может быть, глаза ей открыл, когда о деньгах сказал… Невежа!..
– За что вы сердитесь на меня? – спросила Мэри.
– Я с вами не разговариваю!.. Говорят с порядочными лошадьми… а вы только овес даром едите да важничаете… да вот лапу придавить…
– Но я же нечаянно… Разве вы сердитесь, Жук? – спросила Мэри, нагнулась к Жуку и лизнула его в морду.
– Нет, что вы… вы очень любезны, – просиял Жук. – Я повизжал, чтобы позлить воробья: он не любит визга. А когда же у меня новая конура будет?
– Не знаю… Мне что-то страшно, когда я подумаю, что скоро меня поведут куда-то…
– Ничего не будет! Ничего! – злобно зашипел воробей из кормушки. – Вот увидите! Куда вам! Вы только разоряете старичка… Вакса – вот это лошадь! А вы – скакуны – деньгам перевод… Да и хозяин-то дурак. Все вон дело делают, а вы с ним скачете как угорелые… Тут пора дом поправлять, а вы… Вон намедни лавочник что сказал…
– Что? – спросила Мэри.
– А то! «Ох уж эти наездники! Скоро, – говорит, – по миру пойдет, а куцую привез…» Это про вас. «И зять-то, – говорит, – непутевый был, делом не занимался, чтобы семью на ноги поставить, да и старик-то сумасшедший. Скоро и пса-то (это про вас, Жук) нечем будет накормить…»
– Но ведь я… я готова все делать… я буду возить воду.
– Да, – продолжал воробей. – «Подло, – говорит, – на таких лошадей деньги швырять! Это, – говорит, – миллионщикам впору: они, – говорит, – труда человеческого не понимают…»
Мэри вздохнула и перестала есть. Жук уткнул морду в лапы. А воробей, довольный, что всех растревожил, важно ходил в кормушке, выбирая самые сладкие зерна.
– Вот оно что-с… Я так полагаю, что и вы можете с голоду околеть… Хозяйка-то одну картошку ест, Сенька в рваных сапогах бегает…
– А деньги? Я же поеду за ними… – сказала Мэри.
– Не верится мне что-то… Чик-чик…
Как-то в ноябре, морозным утром, старик вывел Мэри, чтобы ехать на круг. Снег резал глаза. Из нагревшейся за ночь конюшни тянулись в морозном воздухе клубы пара.
– Вакса! Вакса! – закричал воробей с крыши. – С добрым утром!
Во двор въезжала водовозная бочка. Мэри вытянула головку, втянула воздух и так резко заржала, что старая Вакса с испуга шарахнулась вбок и затрясла головой.
Мэри увидала приземистую, с большим брюхом, взъерошенную лошаденку с потертой местами кожей; натертое до крови плечо поводило легкою дрожью; повислые уши топорщились в стороны; желтые стертые зубы смотрели из-за отвислых губ; слабые тяжелые веки совсем закрывали глаза.
– Вакса! – закричал воробей. – Вот наша Мэри!
Вакса нехотя подняла голову и скосила глаз, но он ничего не видел. Она опустила морду, и Мэри показалось, что из кривого, воспаленного глаза сочились слезы.
– Не вижу… темно… – тихо сказала Вакса.
Мэри зашла с другой стороны и увидала добрый печальный глаз.
– А?.. – удивленно зашамкала старая кляча. – Я вижу теперь… Ах как вы красивы!.. Я еще никогда не видала таких… Вы тоже лошадь?..
– Да, я скаковая… Видите, у меня хвост подрезан.
– А-а… Как хороши вы!.. Какие у вас тонкие ноги!.. А я воду вожу… очень давно вожу… каждый день… – растерянно говорила Вакса, опуская от слабости голову. – У меня было два глаза, как и у вас… я видела все вокруг… но мой хозяин кнутом выбил мне глаз, когда я опрокинула бочку. Давно это было…
Мэри подошла к Ваксе и стала лизать ей шершавую спину.
– Ах, что это вы?.. Вы так хороши! – конфузливо зашептала Вакса.
Сладкое чувство подступило к сердцу, не знавшему ласки. Глаза замигали часто-часто. Она хотела лизнуть Мэри в золотистую шерстку, потянулась и не достала.
– А тяжело возить воду?
– Тяжело… но я привыкла… Вот если бы мне давали овса…
– Как? Вам не дают овса?! – удивилась Мэри. – Я всегда ем овес…
– Да? Всегда!.. Но вы… так красивы… А мне… Впрочем, я как-то ела овес… давно-давно…
– Хотите?.. В моей кормушке…
– Н-но! Шевелись, холера! – закричал водовоз, вскакивая на бочку.
– Прощайте, – грустно сказала Вакса, нагнула голову и поплелась дальше.
– Какова!.. – запищал воробей. – Вот это я понимаю: она сто́ит овса!..
Встреча с Ваксой оставила в душе Мэри след грусти.
В тот же день вечером старый жокей сказал дочери:
– Сегодня Мэри показала такую резвость, что я окончательно решил, что мне делать. Это – чу́дная лошадь. Весной я еду на скачки… Мэри спасет нас, Мэри вернет нам покойную жизнь.
– Опять старое… это вечное беспокойство! Что вам принесли эти скачки, папаша?!
– Ничего… Это будет последний выход старого Числова.
День ото дня сильней волновался старый жокей. Часто среди ночи подымался он с теплой постели, надевал полушубок, брал фонарь и шел смотреть Мэри. В ночной темноте слушал он, не крадется ли кто к сараю, не беспокойна ли лошадь. Он чего-то боялся. «Что делать, если она заболеет?» – вставал беспокойный вопрос. Старик похудел и постарел за последнее время.
Дни бежали. Серенький домик стоял по-прежнему скучный. Ветер свободно гулял в черных сучьях старого вяза, скрипела калитка, стучали дряхлые ставни в бурные ночи. Скучно было снаружи, но невесело было и внутри: семья начинала нуждаться. До глубокой ночи стучала машинка; до вторых петухов гнулась за работой хозяйка; давно отнесли в ссудную кассу жетоны и победные кубки. Ведь для Мэри нужен овес! Скоро придется отнести и призовые часы, и тогда…
«Скорей бы приходила весна!» – думал угрюмый жокей.
Плохо приходилось Жуку последнее время. Когда хозяйка выливала помои, он жадно кидался и уныло отходил прочь.