— Иисус! — прошептал он, не зная, что сказать. Еще несколько недель назад он сам был сторонником абортов. Как быстро все может измениться! Корбан не понимал, как за него можно было решить, жить или умереть маленькой частичке его плоти и крови.
«Я имею право на свою собственную жизнь», — вспомнил он слова Рут. Даже ценой жизни его ребенка? В памяти пронеслись все философские постулаты, но ни один из них не дал успокоения.
— Иисус! — снова прошептал он и заплакал.
Когда Корбан отпер дверь и показался на пороге, Рут лежала на диване, завернувшись в одеяло.
— Где ты был? — Она пристально посмотрела на него.
— На прогулке.
— Сейчас одиннадцать часов. Тебя не было целых четыре часа.
Бледное лицо, покрасневшие от слез глаза, сбившиеся на одну сторону волосы. Такой он увидел Рут. Она, казалось, не двинулась с места за время его отсутствия. Корбан отвел глаза:
— Мне надо было подумать.
— А я, по-твоему, не думала? Да последние недели я только и занималась этим. Я не могла поступить иначе. Пойми меня, Кори!
— Пытаюсь, но сейчас не надо об этом.
Рут отвернулась и словно вся сжалась.
— Я старалась все выбросить из головы, Кори. — Она снова повернулась к нему, и ее глаза наполнились слезами. — И ты постарайся все забыть.
Но ее слезы больше не трогали его. Даже море пролитых ею слез не вызвало бы в нем жалости.
— Я имею право распоряжаться своей жизнью. Ты тоже имеешь такое право. Но кому-то из нас пришлось бы отказаться от своей мечты. И это, конечно, была бы я. Так всегда бывает. Женщина должна от всего отказываться.
— Это тебе твои подружки наговорили? Да я сам мог бы все бросить, — с трудом произнес Корбан.
— И ты никогда не позволил бы мне забыть об этом, не так ли?
— Вместе мы справились бы.
— Только не теперь.
Резкость ее тона возмутила его.
— Да ты даже палец о палец не ударила, чтобы найти выход из положения.
— Я не могла ждать. Я понимала, что это когда-нибудь должно случиться. С женщинами так бывает. Но несколько месяцев назад ты говорил, что ничего не имеешь против абортов.
— Я ошибался.
Она медленно села и стала ждать, когда он все-таки на нее посмотрит. Корбан понимал это и не мог заставить себя повернуться к ней лицом.
— Кори, даже если бы я захотела все вернуть, то не смогла бы. — Она протяжно вздохнула. — Слишком поздно.
Да. Она постаралась. Дело сделано. Его ребенок мертв. Он с отвращением посмотрел на Рут. Все се чувства были написаны на лице: стыд, горе, растерянность и отчаяние. Она закрылась ладонями и зарыдала. И тут в нем проснулась жалость. Кто он такой, чтобы судить ее? Не он ли всего несколько недель назад выступал за разрешение абортов?
Чувствуя свою вину, он тяжело вздохнул и шагнул к ней.
— Прости меня, Рут.
Прости, что тебе пришлось совершить это зло. Прости, что мой ребенок мертв. Прости, что нам теперь предстоит жить с тем, что ты сделала.
Он погладил ее по голове и сел рядом на диван.
— Я виноват, что не поддержал тебя.
Может, ему надо было подумать об их совместном будущем, а не о своей собственной карьере…
— Да, возможно, мне было бы легче, — ответила Рут, не до конца понимая, что он хотел сказать. Она повернула к нему заплаканное лицо и нежно провела пальчиками по рубашке. Он почувствовал, как она вся дрожит.
Внезапно Корбана охватило сильное желание обнять ее и успокоить.
— Вчера вечером звонила Энн-Линн и сказала, что собирается праздновать День благодарения в Окленде. — Сообщая эту новость, Нора наливала Фреду кофе. — Вместо того чтобы приехать домой, моя дочь проведет каникулы у своей бабушки. — Она со стуком поставила чашку на стол, раздраженная тем, что он не может оторваться от газеты. — Ты слышал, что я сказала?
— Слышал, Нора. Я уже знаю об этом.
— Откуда?
— Энни позвонила в прошлую среду и рассказала о своих планах. В общем, неплохая идея.
Нора вскипела:
— А где была я тогда?
— Насколько помню, ты ходила по магазинам. — Он опустил газету, чтобы увидеть ее глаза. — Ты говорила, что в этом году хочешь пораньше подготовиться к Рождеству.
Теперь Эйлинора вспомнила. Она еще купила для Энни классный шелковый костюмчик василькового цвета. Он стоил триста долларов, не считая аксессуаров к нему: туфель, сумочки, шарфика и золотой булавки с жемчужиной. Она представляла, как потрясающе Энн-Линн будет в нем выглядеть. Васильковый цвет гармонирует с цветом ее глаз. А сейчас ей захотелось отнести все это обратно! С чего это она станет что-то дарить Энн-Линн, если юная негодница предает ее на каждом шагу?
Нора посмотрела на газету, которую Фред опять поднял и держал, как щит.
— И почему ты до сих пор ничего не говорил мне? — Ей хотелось выхватить у него газету и разорвать ее в клочья.
Вздохнув, Фред снова опустил газету и хмуро посмотрел на жену.
— Потому что Энни сказала, что перезвонит и все скажет тебе сама, что она и сделала, — процедил он сквозь зубы. — А еще потому, что не желаю влезать в глупую свару между тобой, дочерью и твоей матерью.
— Глупую? — Она едва удержалась, чтобы не накричать на него. — Ты мог бы помочь мне, Фред. — Она была крайне довольна холодностью своего тона.
— Это ты начала войну, Нора, причем намного раньше моего появления в твоей жизни. Я решил сохранять нейтралитет.
— Это равносильно тому, как если бы ты встал на сторону Энн-Линн. Или моей матери.
Фред закрыл газету и швырнул ее на стол, словно перчатку. Глаза его загорелись.
— И что плохого, если Энни хочет устроить празднование Дня благодарения в этом году у твоей матери? Она делает это из добрых побуждений.
— Добрых? Ты так думаешь? — Она зло рассмеялась. — Дочь прекрасно знает, что я хочу провести праздник здесь, в нашем доме. И моя мать тоже знает об этом.
— Зачем тебе это? Чтобы потом жаловаться, сколько дел тебе пришлось переделать, а никто не оценил твоих стараний? Или чтобы под этим предлогом снова не встречаться со своей матерью?
У нее перехватило дыхание, щеки запылали.
— Мать может прийти, если захочет.
— Как это великодушно с твоей стороны, — сухо ответил Фред.
— Это нечестно! Я приглашала ее и раньше. Она сама не хотела приходить.
— Насколько я помню, у твоей матери нет водительских прав. Разве не так? Ты когда-нибудь предлагала подвезти ее или вызвать для нее машину?